Скажи, Красная Шапочка

Я решаю остаться в ванной до конца дня, снимаю носки и вешаю их на край ванны, пусть сохнут. Смотрю, как из крана капает вода и лужа становится все больше и больше, смотрю на небо, как оно темнеет, сквозь матовое стекло это видно.

Время от времени в дверь стучит папа, а потом Анна, ей нужно посмотреться в зеркало, ей постоянно нужно смотреться в зеркало, чтобы проверить, не потекла ли подводка или тушь. Мы с Лиззи решили, что никогда не будем краситься. Из-за Анны. Когда мы хотим ее позлить, то называем полярной совой, потому что она похожа на картинку из учебника биологии, где полярная сова высиживает птенцов. Лиззи как-то сказала: тут больше подходит «Анна высиживает птенцов», зачеркнула название карандашом и подписала рядом новое.

У-ху, у-ху, — изображаем мы сову, когда Анна проходит мимо нас. Она всегда ужасно сердится и говорит, что мы мерзкие маленькие жабы.

Это совершенно не обидно, — говорит Лиззи, быть мерзкой маленькой жабой. Пусть мерзкая, зато не тупая.

Глупая корова! — кричит Анна через дверь, но я притворяюсь глухой.

Пауль уезжает, а я так и сижу в ванне. Он идет мимо окна ванной, через плечо у него, наверно, перекинут рюкзак с ноутбуком, он не останавливается.

Он мог бы сказать: ну, до следующей недели. Или: держись, не сдавайся.

Что-нибудь, чтобы я знала, что он помнит обо мне.

Дверь машины захлопывается.

Я немножко плачу, потому что знаю, что уже никогда больше не буду ждать его на ограде, и слушаю, как шум его машины постепенно замирает вдали.

Понедельник

Бабушка умерла в прошлом году в мае.

Она стала совсем тоненькой и лысой, такой я ее никогда не знала. У меня было ощущение, что она все больше и больше исчезает, пока от нее, в конце концов, ничего не останется.

Мальвина, — сказала она как-то, я становлюсь все меньше и меньше, скоро смогу спать в коробке из-под обуви — как ты думаешь?

Я не знала, что мне про это думать, потому что бабушка всегда была маленькой, едва метр пятьдесят, и потому что я знала, что она права. Бабушка всегда была во всем права. Она была мудрая, нежная женщина, никогда не кричала, а когда кричал дедушка, она улыбалась.

Кто улыбается, вместо того чтобы орать, всегда сильнее, — говорила она.

В день ее похорон улыбалось солнце.

Мы стояли вокруг могилы, все рыдали, особенно дедушка, и Анна, и старушки-соседки, но они всегда рыдают. Мама не рыдала, она осталась дома, с мигренью, она не переносит похорон, там слишком много людей и запах ладана, а в конце, когда каждый пожимает тебе руку и говорит искренние соболезнования, она может просто взять и убежать. Она не была даже на похоронах своих родителей, папа ходил на них один, с Паулем и Анной. Я тогда была еще слишком мала.

Я никогда еще не была на похоронах.

Рядом со мной стояла Лиззи. Мы были одеты в черную, слишком теплую одежду, солнце светило на нас, и Лиззи сказала: смотрите, солнце улыбается, потому что Бог радуется, что бабушка наконец-то на небесах.

Мы были единственными, кто не рыдал, мы бросили наши цветы на гроб, и я не могла поверить, что моя бабушка лежит там, внизу, потому что гроб был большим, гораздо больше, чем мне раньше представлялось.

Намного больше, чем обувная коробка.

Бабушка, наверно, в нем совершенно потерялась, подумала я.

После похорон мы отправились на виллу, прямо в черной одежде.

Мы бродили по дому, вылезали и влезали через окна второго этажа, я надеялась, что придут мальчишки, мне хотелось по-настоящему разозлиться, орать и выкидывать вещи из окна. Вилла вдруг показалась мне совсем пустой, как будто из нее исчезла душа.

Точно, — подумала я, душа отсюда сбежала.

Мы долго поджидали мальчишек, хихикая и изобретая глупые игры, потели, потому что было жарко, но не осмеливались снять черные вещи. Лиззи сказала, что снимать их нельзя, в день похорон надо быть в черном, а я сказала — может, и хихикать нельзя.

Глупости, — сказала Лиззи, с чего ты взяла.

В конце концов, мы поднялись на чердак, и там у меня уже не осталось сил выдерживать эту пустоту. Я почувствовала себя такой ужасно несчастной, как никогда еще в жизни, начала плакать и рыдала в подушки, пахнущие мышами, а Лиззи гладила меня по спине. Она все еще тут, — сказала она и гладила, и гладила меня, а я разозлилась, потому что не хотела ей верить.

Вовсе она не тут, — крикнула я, не ври мне!

Лиззи не ответила. Она перестала меня гладить, убрала руку и очень серьезно на меня посмотрела. Лиззи никогда не лгала мне раньше, я это знала.

Ну и где же она? — закричала я и забегала, как сумасшедшая, туда-сюда по чердаку, и плакала, потому что думала, что не вынесу боли в груди.

Лиззи не бегала. Она тихо сидела на матрасе.

Когда я остановилась на минутку, потому что от бега закололо в боку, а от слез началась икота, то увидела, как через дыры в крыше на нас светит солнце, в золотых лучах танцует и кружится пыль, воздух светится и окружает наши головы нимбами. Так, по крайней мере, это выглядело.