Скажи красный (сборник)

Вряд ли она говорит по-русски. Зачарованно я сделала шаг навстречу. У нее атласная кожа, а облегающий джемпер связан из легкого и яркого пуха. Чем же могла заинтересовать ее я, обреченно идущая по дороге в школу?

Обычная девочка в обычном школьном платье, с обычным портфелем с полуоторванной ручкой (результат драки в прошлый понедельник), с обычным, повторюсь, портфелем, в котором лежат…

Лежит. Лежал…

Рука женщины указывала вниз, под ноги. Так и есть. Обвязанный и обмотанный бумагой, валялся злополучный коробок в придорожной пыли.

Наклонившись, я выхватила его двумя пальцами и ринулась прочь. Не смея осквернять своим присутствием Ее. Прекрасную иранку с прекрасным ребенком. Будто сошедшую с персидской миниатюры.

Ну куда же он подевался, куда? – из пенала посыпались разноцветные карандаши, еще почти новый фломастер с резким запахом цветочного одеколона, – краснобокое яблоко весело подпрыгнуло и откатилось в угол.

Все глупые, а она одна умная. Все слушают ушами, а она…

Возьми красный карандаш и запиши – без анализа в школе не появляться.

Пламенея щеками и шеей, покорно вывожу проклятое слово. Перед глазами стоит прекрасная иранка. В вязаном джемпере, в модных брюках клеш, улыбается она таинственной нездешней улыбкой.

Существо из другого мира – мира, в котором не бывает похорон, уколов, анализов. Трехэтажного здания школы, завернутых в серую бумагу пирожков, продленки, перловой каши, пульсирующего алым дневника, в котором непроизносимое…

Просто так

Роль городского сумасшедшего в человеческой истории явно недооценена.

На сумасшедших держится мир. В самых отчаянных ситуациях именно у них, у сумасшедших, начинают как-то по-особенному светиться глаза. И тогда толпа так называемых «нормальных» покорно идет за ними.

Они смеются там, где положено плакать. Они нарушают заповеди и водят народ по пустыне. Они слышат голоса и исцеляют немощных. Их преследуют, им поклоняются, за ними идут.

То, что другим кажется бравадой, фанатизмом, безумием, для городского сумасшедшего – норма. Он выживает там, где нормальному погибель.

Мы обречены, – покорно шепчет один, – обречены? – вопрошает другой и заходится душераздирающим то ли смехом, то ли плачем. От которого стынут и разверзаются небеса.

Обречены? – хохочет он и совершает прыжок, которому его никто никогда не учил. И все, представьте, следуют за ним. Не все добегают, конечно, не все допрыгивают. Но кому-то все же удается.

Моя бабушка, например, была «мишигине», немножко «не в себе». Что не помешало ей выйти замуж, родить и вырастить дочь, самоотверженно и с легкой примесью безумия обожать внуков.

В огромной семье не особенно жаловали ее. Она слышала «голоса» и вела долгие беседы «сама с собой». Что-то доказывала, умоляла, клялась.

Я наслаждалась внезапным вторжением в ее странный мир. Еще бы, ее мир был иррационален, в нем «работали» иные правила. Зато лучше ее никто не танцевал на свадьбах. Что-что, а веселиться моя бабушка умела. Глаза ее загорались особенным искрящимся светом, и голос становился тоненький, застенчивый, как у девушки.

Старость очень печалила ее. «Старость делает с человека обезьяну», – с грустью констатировала она, глядя в зеркало.

Так уж устроен этот лучший из миров – в сияющих глазах внуков отражается твое внезапное старение. Бабушка – значит, старенькая. Так положено.

На улице я немного стеснялась ее. Ее грациозной полноты, балеток, женственных белых икр. Девичьего жеста, которым поправляла она волосы. Визгливого смеха и подпрыгивающей груди. Того, как смешно выговаривала она некоторые слова, а потом смущенно добавляла – я по-русски не очень.

Скажи по-еврейски, скажи, – умоляла я. И она выдавала. Подозреваю, что добрая часть выражений носила не вполне приличный характер. Иначе отчего бы это на щеках ее появлялись озорные ямочки? Зачем ей было испуганно озираться и припечатывать ладонью рот?

Иногда бабушка потчевала меня странными блюдами.

Ну вот, например, тюря.

Понятия не имею, что такое настоящая тюря. Но бабушкина тюря оказалась кусками белого хлеба, размоченными в теплом ненавистном мне молоке.

Надо кушать, – строго произнесла она и села рядом, подперев ладонью щеку. Видимо, ей хотелось насладиться моментом. Я ерзала на стуле, возила ложкой по тарелке, задавала отвлекающие вопросы, мечтала об избавлении. Как назло, родители задерживались. Булка плавала в молоке, распухая с каждой минутой, напоминая рыхлое чудовище со щупальцами.

Кажется, это был единственный случай, когда мы с бабушкой не сошлись во мнении.

Подозреваю, что эта самая плавающая в молоке белая булка была бабушкиной давней мечтой, фантомом, так и не исполненным в детстве желанием.

Да что там детство. Ее юность пришлась на Вторую мировую, эвакуацию в холодных вагонах, поденную работу в Казахстане.

Тырса, мы кушали тырсу. Мамалыгу, – говорила она и заходилась кудахтающим смехом, вспоминая, как отстала от поезда с маленьким ребенком, как подобрали ее на какой-то станции военные и помогли «хорошенькой жидовочке с черненьким мальчиком» (в роли мальчика оказалась моя мама).