Скажи миру – «нет!»

Это очень важно и неплохо действует – когда противники считают тебя немного «сдвинутым по фазе». Урса, конечно, и без того считали… но вот стоит окровавленный мальчишка с оружием, только что уложивший десятерых из четырнадцати в их отряде. И предлагает что-то – непонятно что, но с улыбкой.

Страшно, конечно. Я бы вот сейчас на них и ломанулся… но куда там, нога меня не послушается.

Плохо совсем.

Как раз когда я об этом подумал – они на меня и бросились. Все четверо, разом…

…На еще один «московский» меня все же хватило – ятаган, который урса успел вскинуть над головой, брызнул черно-серебряным крошевом, и конец моего палаша распластал урса лицо. Он взвыл, но захлебнулся кровью. Меня в это время успели несколько раз ударить – доспех худо-бедно отразил удары… но не все. Я почувствовал, как один ятаган – попал в стык, пакость! – вошел между ремней под ребра слева.

Я молча ударил урса в лицо кулаком в оплетке эфеса – с такой силой, что у него хрустнули сразу челюсть и шея, он повалился навзничь. Да, этот мир меня силой не обделил… Ятаган остался торчать, обжигая сумасшедшей болью. Поворачиваясь на здоровой ноге, я круговым ударом достал замахнувшегося врага – тот открыл рот и рухнул на колени в груду вывалившихся под ноги кишок.

Последним остался тот, раненый. Вон он побежал – не оглядываясь, изо всех сил побежал…

…В спине у него уже торчал мой палаш, кажется, прошедший насквозь, а он все еще бежал, упал только через несколько секунд.

Я вырвал ятаган и метнул его в последнего живого – того, с подрубленной ногой, он сейчас уползал в кусты. Ятаган пригвоздил его к земле, и урса несколько раз дернулся, потом затих.

Правая нога у меня подломилась, и я упал на бок, успев выставить руку, чтобы сберечь рассеченные ребра. Левая рука ударилась сверху о раненый левый бок, как чужая, но обе раны отплатили такой болью, что опустилась черная пелена перед глазами.

Когда она поднялась – я увидел урса. Того, которому отчекрыжил палец. Он шел ко мне, зло щерясь, держа ятаган в левой руке и что-то скрежещуще приговаривая.

Я холодно наблюдал за ним, не испытывая никакого страха. Краем глаза видел, как из руки кровь течет неостановимым ручейком, пропитывая землю. Хана, что ли?

Да, страха не было. Мелькнула мысль, что Танька останется одна, но тут же подумалось – о ней позаботятся все наши, не бросят. А все остальное – не так уж важно.

Кроме одного. Вот этот – он тоже не должен уйти.

У меня есть складник (здорово сточенный – но это нож) и здоровая левая нога. Это немало. Подходи, подходи, дурачок, ближе…

Правой рукой я – за спиной – открыл извлеченный из чехла нож. С трудом открыл – одна рука…

Урса подошел и встал надо мной – кретин, улыбающийся и счастливый, гадостно счастливый при мысли, что сейчас он меня убьет. Я неловко махнул рукой и выронил нож под смех отскочившего урса; тело вывернуло болью наизнанку. Но я улыбнулся и сказал:

– Падай, дурачок. Ты убит.

Все еще улыбаясь, урса шагнул ко мне – и с диким воплем рухнул.

Когда перерезаешь подвздошную артерию – боль в первые секунды не ощущается совсем. А умирает порезанный от кровопотери через 10–15 секунд.

Он еще дергался, пытался встать и выл, забыв обо мне начисто. Мне уже было все равно.

Кое-как – зубами и здоровой рукой – я перетянул перерубленную руку выше раны, и кровь остановилась… почти. До остальных ран мне было не добраться, и я понял, что все-таки умру.

Спокойно так понял и пополз, потащил себя по тропинке, обползая трупы и двигаясь по крови, не успевшей впитаться в землю или превратившей ее в кровавую грязь.

Четвертое мое лето здесь…

Я дополз до того, убитого палашом в спину. Неловко выдернул клинок и положил его себе на грудь, сжав эфес в правой руке. И стал смотреть в небо – высокое и теплое, ласковое, солнечное – в прорезях ветвей над тропинкой.

Если меня найдут наши – меня похоронят. Наверное, сложат песню, и ее будут петь не только в нашей компании, но и во многих других – о четырнадцатилетнем мальчишке Олеге, который в одиночку перебил четырнадцать – по числу своих лет – урса и умер с оружием в руке… Что-нибудь вроде:

Чтоб было видно Карлу-королю,
Что граф погиб – но победил в бою…

Четырнадцать лет или семнадцать? Или сколько? Не важно; странно, но я прожил их полнее и интереснее, чем предыдущие четырнадцать. У меня были любовь и дружба, каких, наверное, уже не знают на Земле… той Земле.

Я вспомнил маму. Неожиданно и ярко, как давно уже не получалось… Да, умираю. Берег реки, и мы с Танюшкой идем по вечерней траве по домам. Что делает тот Олег, та Танюшка? Живут, но я им не завидую…

А неба-то я уже и не вижу… Ах, да это я просто глаза закрыл – но их трудно открывать, как трудно их открывать… Половины себя я уже не чувствовал. И снова тянуло закрыть глаза. Но нельзя – по тропинке шла Танюшка. Ищет меня? Я понял, что вновь закрыл глаза – и вижу это уже в уме. А снова поднять веки не было сил.