«Скажи мне, что ты меня любишь…» Письма к Марлен Дитрих

Сонный Альфред забрался с босыми ногами в кресло и читает вслух знаменитые стихи: «На моем костюме налипло с полкило шпината. Как это случилось?»

Да, как это все случилось, Юсуф?

Эрих Мария Ремарк из Нью-Йорка (31.10.1942)

Марлен Дитрих

MDC 7а

Любимая и нерушимая мечта…

Эрих Мария Ремарк из Нью-Йорка (после 31.10.1942)

Марлен Дитрих

MDC 7b

Незабвенно умирающий… с любовным вскриком обрушивающийся в смерть… спасибо тебе за вчера…

Эрих Мария Ремарк из Нью-Йорка (после 31.10.1942)

Марлен Дитрих

MDC 7с

Кое-что, чтобы хоть час не думать о войне…

Извини за повторную поездку за вазой — но она до того красивая, что и тебе надо иметь такую…

Эрих Мария Ремарк из Нью-Йорка (после 31.10.1942)

Марлен Дитрих

MDC 7d

Адье, волшебство! И большое спасибо за все — за сердце и за мешочек.

Когда же ты будешь в Берлине? Всех благ.

Равик

Эрих Мария Ремарк из Нью-Йорка (после 31.10.1942)

Марлен Дитрих

MDC 7e

Бледный, как бессонная ночь…

в Париже…

lives at 410 Park [70]

Марлен Дитрих из Парижа (01.12.1945)

Эриху Мария Ремарку в Нью-Йорк

R-C 3B-51/002

Не знаю, как к тебе обращаться, — Равик теперь общее достояние [71]… Я пишу тебе, потому что у меня вдруг острый приступ тоски — но не такой, какой она у меня обычно бывает. Может быть, мне не хватает бутербродов с ливерной колбасой, утешения обиженных, — и душевных бутербродов с ливерной. Париж в сером тумане, я едва различаю Елисейские поля. Я в растерянности, я опустошена, впереди нет цели. Незачем больше бегать за продуктами и за летчиками, летающими в Берлин, — мне незачем больше заботиться о моей матери, чтобы прокормить ее зимой. Не знаю, куда девать себя… Вчера вечером нашла за портретом дочки три письма от тебя, в них ты даешь такие хорошие советы [72]. Письма не датированы, но я помню время, когда ты писал их мне. Это воспоминания о наших годах, и ты еще негодуешь на меня за то, что я впадаю в «мелкобуржуазность». «Счастье и ревность в доме велосипедистов», и «Тщетные усилия мелкого буржуа завладеть недвижимостью», и «ты живешь лишь однажды», и «ты пребываешь в покое, вышивая крестом», и «оставайся оселком», и «ты мужественная соратница Пентесилеи»… [73]

У меня никого нет, я больше не знаю покоя с вышиванием крестом! Я воспряла, и я дралась с одними и другими (не всегда с помощью самых честных приемов), я выбила для себя свободу и теперь сижу с этой свободой наедине, одна, брошенная в чужом городе… И тут я нахожу твои письма! Я пишу тебе безо всякого повода, не сердись на меня. Я тоскую по Альфреду, который написал: «Я думал, что любовь это чудо и что двум людям вместе намного легче, чем одному — как аэроплану». Я тоже так думала.

Твоя растерзанная пума

Эрих Мария Ремарк из Нью-Йорка (начало 1946 г.)

Марлен Дитрих в Париж

[Штамп на бумаге: «Отель „Амбассадор“»] MDC 444–447

Я действительно хотел написать тебе, потому что чувствую, что ты в чем-то нуждаешься: в иллюзии, в призыве, в чьей-то выдумке, в нескольких императорских колокольчиках, хризантемах и крылышках бабочек в засохшем огороде гиперборейцев, среди которых ты живешь…

…я собирался, я садился за стол, я пытался начать, я взывал к прошлому, — и не получал никакого ответа.

Да, что-то такое было — иногда! — но смутное, неуловимое, словно дуновение от взмаха голубиного крыла, на какие-то мгновенья надо мной с нежностью склонялось обличье из серебристого небесного полумрака, но стоило только протянуть руку, чтобы коснуться, чтобы удержать, чтобы расспросить…

…как оно распадалось, беззвучно и как бы призрачно: не успев засветиться, оно превращалось в серую безжизненную ткань, в ломкий трут, в пыль, быстро растекающуюся по сторонам, а вместо него появлялись тривиальные картинки из идиотской голливудской жизни, слышался жестяной смех — и делалось стыдно.

Но ведь этого не может быть! Ведь не может быть, чтобы ты и время с тобой, по крайней мере время в Париже (и на взморье?), выпали из моей жизни, как камешки. Должно же что-то остаться, не может быть, чтобы эти мрачные перемены в Голливуде все заглушили, все смешали, стерли и испоганили! Ты ведь была когда-то большой, осталась ты такой по сей день? Не могла же ты вся превратиться в невесту велосипедиста, должны же хоть где-нибудь витать воспоминания, и где Ника, где Пан и где пеаны, торжествующие хвалебные песни, звучавшие летом у моря, куда они подевались, отчего не слышно их эха, почему нет и нет ответа, ты до такой степени все разбила?