Смешно, он свято верил, что добился меня двухгодичной осадой, а на деле это я взяла его измором. Что он только не вытворял тогда: уходил в загулы, возвращался, умолял… Я стояла как скала, сводя его с ума холодноватой приветливостью. Он, привыкший к победам, категорически не мог принять такого отношения и в конце концов сдался: повел-таки меня под венец. Вот так: за что боролась, на то и напоролась. Да и что я знала тогда о жизни? «Что нивы красивы, что люди счастливы, любовь завершается браком, а свет торжествует над мраком»?
Хорошо думается под стук колес… Когда прошлое действительно
становится плюсквамперфектом, в него можно вернуться, как возвращаешься иногда к давно прочитанной книге – без боли. Думаю, Олег был рад моему отказу ехать в Штаты, однако добросовестно доиграл роль пусть беспутного, но любящего мужа. А может, и не играл вовсе, ведь я осталась в трехкомнатной квартире, на которую не имела никакого морального права: она принадлежала раньше его бабушке и была таким уютным гнездышком, что я после свадьбы решила все сохранить почти без изменений. Благородный поступок, ничего не скажешь, на такое не всякий способен. Сейчас, шесть лет спустя, все подернулось золой, и я почти не вспоминала мужа, а ведь когда-то любила его до ватных ног, до дрожи, до звона в ушах. Оставшись одна, я впала в настоящую депрессию и все чаще стала подумывать о радикальных способах выхода из нее.
Как удивительно складывается порой судьба: помню, словно это было вчера, как с отчаяния забрела в церковь и в замешательстве остановилась у иконы Божьей матери. Что я надеялась от нее услышать? Ведь я не была верующей в привычном смысле этого слова, не умела молиться, была абсолютно чужда всякой обрядности. В церкви было пусто (или мне так показалось?), огни свечей расплывались перед глазами, я пыталась сдержать слезы, но не могла. Кто-то прикоснулся к плечу, я обернулась и встретила пристальный взгляд человека в черной рясе.
– О чем плачешь, сестра?
Глядя в светлые, почти прозрачные глаза, я ответила:
– Боюсь сделать ошибку.
Лицо его осталось бесстрастным, но голос прозвучал повелительно:
– Беги от соблазна!
Перекрестил меня и отошел. Несколько минут я смотрела ему вслед, потом побрела к выходу. А дома меня ждало письмо из Китая от моего бывшего студента Люй Миня с приглашением поработать у них в университете. Это был знак судьбы.
Я надеялась окончательно прийти в себя, и, кажется, это мне удалось. Конечно, удалось. Странно, почему-то от этой мысли становилось тоскливо, хотя не к тому ли я стремилась?
… Юлька встретила меня у вагона: милое лицо, мягкие теплые руки – она была прежней. Оказалось, мой квартирант куда-то уехал, мы загрузили сумки в старенький Юлькин автомобиль – верную Карлу – и через полчаса уже пили чай на уютной маленькой Богдановской кухне. Потом они с Майкой, которая из очаровательной девчонки превратилась в длинноногую стильную штучку, выпускницу факультета психологии, рассматривали и примеривали подарки. Мы и не заметили, как пролетело полночи.
Проснулась я чуть свет: привыкла за четыре года – на территории кампуса в семь включали радио, и гром национального гимна мог разбудить даже покойника. Юлька тоже оказалась ранней пташкой и, как только я завозилась на неудобной раскладушке, спросила:
– Что проснулась? Рано еще.
– Отоспалась за дорогу. А ты?
– Да вот все думаю, куда этот субчик, Слесарев, подевался? Как сейчас помню, последний раз я ему звонила первого июня, в международный день защиты детей; он, вроде, никуда не собирался, обо всем договорились. Не понимаю.
– Я же через неделю должна была вернуться.
– В отпуск уехал? Вряд ли, он бы предупредил.
– А может, в командировку?
– Черт его знает. Я ему всю неделю звонила – без толку. Ну ничего, поживешь у меня, а там видно будет. Кофе хочешь?
– Ага, твоего, в Китае ведь в основном растворимый продается.
Юлька, похожая на фрегат в своей необъятной ситцевой рубашке, проплыла на кухню, я покрутилась еще немного – вставать, честно говоря, не хотелось, но ложе было не из царских, и я тоже поднялась. Майка, конечно, еще дрыхла. Вода оказалась тепловатой, поэтому душ не так чтобы очень взбодрил, вся надежда была на кофе – Богдашечка великий мастер его готовить.
– Хорошо тебе, – сказала она жалобно, глядя на мое розовое одеяние, – а я никак не могу себе махровый халат подобрать: все для мелюзги.
– Ты и в этом самая красивая, – я чмокнула ее в щеку, и она растроганно заморгала своими большими кукольными глазами.
После кофе мы закурили, и Юлька глянула на часы:
– Дай-ка еще попробую.
На этот раз телефон отозвался короткими гудками, и она встрепенулась:
– Засекли! Болтает с кем-то. Давай прямо сейчас к нему, а то опять куда-нибудь слиняет.
Через десять минут мы тарахтели на Карле по пустынным еще улицам.
Ехать было всего ничего, двор встретил полной тишиной; в отличие от меня, он совсем не изменился. Лифт почему-то не работал; знакомая лестница, зеленые панели, мой третий этаж – и вдруг вишневая металлическая дверь. Я оцепенела.
– Мама родная, вот так фокус! – ахнула Юлька. – Когда это он успел?