Скажите там, чтоб больше не будили

"Боже мой! Чему я поклонялся? - держась руками за подлокотники, он тяжело осел в кресло. - Что называл я настоящей жизнью?

Бездарную выдумку уставших от борьбы мозгов? Болезненный бред спятившего биофизика? Это же не жизнь - это же дешевая комедия! Какие-то диагностеры, глайдеры, флаеры, какие-то микропогодные установки... Начитался фантастики, идиот!"

И вдруг как молния:

"А может быть, я сделал не УАН? Может быть, я сделал машину времени?"

И тут же он расхохотался над своей наивностью:

"Ученый! Мыслитель! Возомнил о себе. Дурак ты инфантильный, а не мыслитель. А кстати, - подумал Геннадий, - где же в том мире дети?

Ведь ни одного ребенка не было. Это же абсурд! Яих забыл придумать. Потому что я не люблю детей".

В комнате вспыхнул свет. Внезапный, как визг тормозов над ухом, и оглушительный, как взрыв. Геннадий скорчился, будто его ударили, и вжался в кресло. Он понял, что боится УАНа, потому что УАН ожил: загудел, забулькал, защелкал, засветился цветными глазками. Приемная игла с шипением втянула воздух, а подающая брызнула в Геннадия кровью. Он вскочил, как ошпаренный. Подчиняясь мгновенному порыву, вылетел в прихожую и метнулся к стенному шкафу.

Небольшой туристический топорик с резиновой ручкой, всегда казавшийся таким удобным и легким, теперь непривычно оттягивал руку и раздражал своей уродливой формой. Геннадий долго и нервно дергал чехол, закрывающий лезвие топора, прежде чем сообразил, что чехол снимается через ручку.

Думать было некогда. Думать не хотелось. И, в сущности, думать было опасно. Потому что коварный убийца УАН обворожительно мигал огоньками индикаторов. Он очаровывал, он завлекал, он просил о пощаде. Но о пощаде не могло быть и речи. Не случись этой короткой неполадки на ТЭЦ или на местном трансформаторном узле, и уже сейчас, быть может, в кресле сидел бы труп, а глупая и жестокая машина гоняла бы по его сосудам биораствор и утюжила бы мертвый мозг мягким бетаизлучением.

Первый удар пришелся в центр УАНа по переплетению трубок и проводов. Машина всхлипнула. Тихое гудение усилилось до крика, переходящего в дребезжание и звон.

- Плачешь, стерва?!- зарычал Геннадий.- Поплачь, милая, поплачь! Зато уж никто и никогда не будет плакать над убитыми тобою людьми!

Он жахнул по биохимическому блоку, и пузырь с синтетической кровью окатил липкой красной жидкостью стены, пол, кресло и самого изобретателя. Вид крови привел Геннадия в ярость. Он колошматил УАН до тех пор, пока гениальная конструкция не превратилась в груду дымящихся обломков, где трудно было бы найти хоть одну целую деталь, а потом упал в изнеможении на эти обломки и удивился заполнившей все вокруг тишине. В комнате снова было темно. Перерубая проводку, он устроил короткое замыкание. Летали крупные хлопья снега, чуть зеленоватые в холодном недобром свете уличных фонарей. Он лежал на спине, и что-то больно кололо его в поясницу. Конечно, можно было повернуться, но страшная, непреодолимая усталость побеждала боль. И он прикрыл глаза. Но тут же испуганно открыл их. "Уснуть - значит умереть", мелькнуло в мозгу. Надо было вставать и что-то делать, но вставать не было сил. Он достал коробок и чиркнул спичкой. Слева от него огонь отразился в чем-то большом и круглом. Он поднес спичку к чудом сохранившемуся предмету. Это был экран энцефалографа, ослепший экран, мертвый экран... И Геннадий вдруг понял, что у него в жизни не осталось никого и ничего, ну то есть абсолютно никого и ничего, и сделалось так жалко самого себя, что слезы наполнили глаза и побежали по лицу беспорядочными обильными ручейками. И снова накатила всепоглощающая усталость, и сами собой сомкнулись веки, и в тот же миг поплыл перед глазами золотисто-розовый туман...

- Эх ты, писатель! - услышал он ласковый знакомый голос. - Вставай, крокодильчик мой. Уснул прямо за столом. И главное, хоть бы одну строчку написал...

Маринкины руки лежали у него на плечах, а прядь ее волос упала за воротник его рубашки...

8. Последний аргумент идеализма

Треснула маленькая электронная лампочка, придавленная его лопаткой, и тонкое острое стекло вонзилось в тело. Он дернулся, открыл глаза и увидел все ту же отвратительную темноту. Из темноты раздавался хриплый голос:

- Не спать! Не спать. Жить тебе, что ли, надоело?

Он не сразу сообразил, что это его собственный голос, а когда сообразил, облился холодным потом. "Схожу с ума? - подумал он. - Ну, уж нет! Я так просто не дамся. Я жить хочу. И я еще буду драться за эту жизнь!"

Он перевернулся на живот и грохнул обеими руками по обломкам, так что они зазвенели и раскатились, рассыпались в стороны. И, приподнявшись на локтях, он вдруг начал хрипло и яростно декламировать:

И вечный бой! Покой нам только снится.

И тут же выплыла из подсознания вторая строчка, неожиданная, как крик в тишине:

И пусть ничто не потревожит сны.

А вместе с ней - еще две, удивительные, но уже мягкие, тихие:

Седая ночь, и дремлющие птицы Качаются от синей тишины.

Чьи это стихи? Он не мог вспомнить, но они возникли и теперь стучали в мозгу настойчиво и безжалостно: