Сказка четвертая. Про детей Кощеевых

Еще после первого посещения он понял, что это последнее место, куда стоит попадать. Здесь пахло болью: застарелой и совсем свежей. Клим старался держаться, но все равно периодами морщился, однако с Женей сюда ездить продолжал каждый раз, как было время. Да и как было ей не помочь, если она вечно навьючивала на себя с дюжину пакетов и сгибаться под их тяжестью начинала уже на выходе из общежития. Сначала Клим пытался ее вразумить и объяснить, что половины из того, что она возит, ее отцу не нужно. Потом понял: так она боролась со страхом. Ей, видимо, казалось, что выздоровление ее отца напрямую связано с тем, сколько сил она положит на заботу о нем. Впрочем, чувствовал себя Савелий Афанасьевич уже и правда куда лучше, из отделения интенсивной терапии его перевели в общую палату и даже пообещали вскоре отпустить.

Сейчас они сидели в столовой, где Женя, проигнорировав недовольный взгляд медсестры, накрыла стол. К празднику она наготовила всего и много, но все было строго сообразно назначенной ее отцу диете и Климу не особо нравилось. Зато Савелий Афанасьевич казался абсолютно счастливым. Смотрел на них с таким умилением и с такой нежной улыбкой, и было в выражении его лица что-то детское. Едва ли не наивное. Клим от этого чувствовал себя виноватым: он понятия не имел, как теперь сказать старику правду. Женя божилась, что все сама расскажет, как только тот окрепнет, и скорее всего даже в это верила, только вот Клим не верил. Доктор уже предупредил их, что ее отцу нужен полный покой, ибо любое потрясение может оказаться для него последним.

— Ну что ж вы, — с укором сказал Савелий Афанасьевич, когда они высидели у него часа два. — Вы идите, отмечайте, а то так весь праздник на меня и потратите…

— Прекрати, пап, — поморщилась Женя. — Я тебя одного не брошу, и так в восемь вечера нас попросят.

— С чего ж это — одного? Я не один, — возразил он. — У меня соседи по палате ух какие подобрались! Смотри, сколько ты нам наготовила. Поедим, поговорим, тебя похвалим, с Петром Иннокентьевичем партейку в шахматы сыграем, а там и на боковую. Что нам, старикам… До полуночи точно терпеть не станем. Подъем тут ранний…

— Пап…

— Давай, Чернавушка, давай. Собирайся, — уверенно кивнул Савелий Афанасьевич. — Ты теперь не об отце, а о муже думай.

И посмотрел на Клима. Клим молча кивнул, не желая ни спорить, ни соглашаться. Женя тоже быстро глянула на него. Потом снова на отца.

— Ты уверен?

— Конечно, доченька.

— Тогда посуду пойду помою, — то ли расстроенно, то ли растерянно отозвалась Женя и принялась собирать со стола. Клим вроде как принялся ей помогать, но Савелий Афанасьевич его осадил.

— А ты пока со мной посиди, — попросил он.

Женя собрала посуду и ушла к раковине в закутке. Савелий Афанасьевич проводил ее взглядом и, стоило ей удалиться, взял Клима за руку.

— Послушай, — вздохнул он и посмотрел на него едва ли не с мольбой. Климу стало неловко: отец Жени был старше него раза в три, и неприятно было, что он теперь явно считал себя от него зависимым. — Не знаю, говорила ли Чернава тебе. Ее мать и ходила с детьми тяжело, и тяжело рожала. Мучилась, бедняжка, страшно. С первой дочерью два дня кричала и на стенку лезла, едва потом выходили. Повитуха сказала, больше родить не сможет. Она как поняла, что других детей не будет, всю себя в доченьку вложила. Да и я тоже. Избаловали, что уж тут сказать… А потом восемнадцать лет прошло, и опять она у меня затяжелела… С Чернавой еще хуже вышло. Все соки из нее те роды выпили. Она не простила мне этого, и я себе не простил бы, только вот жизни без Чернавы я не представляю. И не знаю, как оно правильно должно было быть… Я что хотел сказать. Ты погоди с детьми. Не торопись. Я специально узнавал, в этом мире иначе все, и рожают тут не так… Но все же… Чернава больно на жену мою уродилась похожей… Пусть окрепнет. Да и учиться она сильно хочет…

— Не волнуйтесь, — вздохнул Клим. Чувствовал он себя хуже некуда: старика обманывать — разве ж дело. Но и выбора особого не было. — Мы пока не собирались. Пока Женя не скажет…

— Спасибо тебе! — Савелий Афанасьевич схватил его за руку второй рукой. Клим перевел взгляд на старческие ладони на его молодой. — Спасибо, — повторил старик. — Я, может, только благодаря тебе жить и остался. Так за Чернаву сердце болело, а как ты сказал, так я и успокоился… Только что ж ты ко мне-то сначала не пришел? Впрочем, дело молодое, да и мир другой, все тут иначе… А ты Чернавушку-то все же береги… Это она на людях хорохорится, чтоб кто случайно не удумал, что ее обидеть легко. Всё сама, всё в себе... А на деле ранимее ее я не встречал. Ну да что я тебе рассказываю, ты ж, наверное, и так уже все про нее понял. А я как отсюда выйду, сразу к деду твоему пойду, надо ж за ваше здоровье выпить…

Клим снова перевел взгляд на их руки. Ладони у отца Жени мелко подрагивали.

— О чем с тобой папа говорил? — спросила Женя, когда они с Климом вышли из больницы. — Я ж поняла, что он специально тебя со мной не пустил.

— Просил меня не делать тебе детей до поры до времени, — задумчиво ответил Клим.