Сказка для Алисы

— Ну, там... — Лёха делал неопределённые жесты в воздухе, будто пытаясь в солнечном майском пространстве поймать то, что от него ускользало. — Типа, какие у вас большие... и выразительные глаза!

— Не пойму я что-то ни хрена, — сказал Димыч. — Лёх, ты не тормозишь уже?

— Это я-то тормозю... торможу? — пьяненько возмутился тот. — Это ты тупишь!

Ольга с усмешкой подытожила:

— Всё, ребят, кому-то уже хватит пить. А то у одного — тормоз, у другого — тупняк.

Тут Алиса спасла положение, грозившее вылиться в спор или перебранку:

— По-моему, Лёша имеет в виду анекдот про поручика Ржевского. Делает как-то Ржевский на балу комплимент даме: «Мадам, какие у вас сиськи!» — «Фи, поручик! Если хотите сделать даме приятное и избежать пошлости, нужно говорить о её глазах!» Ржевский: «Какие у вас большие и выразительные глаза, мадам! Но сиськи ещё лучше!»

— И это я-то после этого — пошляк, — фыркнул и закатил глаза Димыч, а Лёха просто пожал Алисе руку с видом величайшего удовольствия и счастья.

— Слава богу... Хоть один умный человек...

Алиса совершила чудо — правильно перевела с пьяного на русский.

Наверное, все мы иногда поём песни, за которые бывает неловко. Но иногда это всего лишь песни.

Адская жажда привела Ольгу к источнику воды — бочке для полива. И было плевать, что она не кипячёная.

Фыркая и расплёскивая брызги, она умывалась. Намочила штаны, наплескала в обувь, а потом окунула голову целиком. Встряхнулась, рыча; мокрые волосы облепили лоб. А когда направилась к столу под навесом, предметы на ногах устроили ей подлость. Мокрые ступни скользили в них, и она растянулась во весь рост на траве. «Наркоз» ещё действовал, и особой боли она не почувствовала, только матюгнулась с испугу, внезапно обнаружив себя на одном уровне с одуванчиками.

Саня... А что Саня? Он был с ними. Невидимый, но был.

«Давайте так, — сказал ещё трезвый Лёха. — Вспоминаем только хорошее. А грустное и плохое — не будем».

И они вспоминали. Смеялись. Уж и забылось, кто именно тогда показал голый зад ментам — Саня или Димыч. Димыч отнекивался, Лёха настаивал: «Нет, это ты! Ты тогда учудил!»

Смех рвался из горла Ольги и сейчас — больше похожий на вой, рыдание. Пальцы вцепились в траву, вода с мокрых волос струилась за шиворот, а по щекам — что-то тёплое и солёное. В ушах завывал слащаво-мартовский Серов в исполнении Димыча, любящий до слёз, а из широко разинутого, оскаленного рта рвался безмолвный крик.

Она не плакала ни тогда, ни после. Ни разу. За все эти годы.

И сейчас её рвало в клочья. Под Серова в голове. Слащавый пафос, душещипательная музыка, но крик из перекошенного рта — настоящий, до небес, которые уже не ответят на вопрос: виновата ли?

Она драла себя на лоскуты этим криком, царапая траву и задрав голову к ночному небу. Звала волчьим воем — Бог должен был оглохнуть, если он там был.

Крик иссяк, осталась только дрожь в нижней челюсти. Она озиралась испуганно: не перебудила ли всю округу?..

Тишина.

На самом деле из горла вырвался только писк. Весь крик был у неё в голове, как и музыка.

Опустошённая, полумёртвая, она лежала на траве, вдыхая лунное молчание. Кто-то будто коснулся её головы — то ли лёгкое дуновение, то ли воздушная ладонь скользнула. И слёзы полились снова — тёплые, сладкие и очищающие.

То ли ей спьяну померещилось, то ли это и был ответ.

Ничьей жалости и сочувствия не хотелось сейчас — лишних, неуместных. Молчаливое небо было лучшим собеседником. Только перед ним и не стыдно.

Разум был трезвее тела. Тело запаздывало, неуклюжее и медлительное. Оно кое-как поднялось на четвереньки и поползло в сторону беседки, чуть не опрокинуло стул, но взобралось на него, бросило руки на стол, а на них — мокрую голову. Стало зябко и зыбко, мир тошнотворно вращался.

Может быть, прошла вечность, а может — пять минут.

— Оль...