Сказка о Белке рыжей и царе подземном

— Добрая женщина, где бы мне помыться можно?

Она аж заплакала, на меня глядючи.

— Ой, девонька! Сейчас я тебе лохань горячей водой наполню, позову служанку помочь искупаться!

— Нечего чернавок баловать, — раздался вдруг знакомый голос из-за ее спины, — есть на заднем дворе корыто в сарае, пусть туда воды колодезной сама таскает, сама моется. А то изгадит тут все.

— Кащеюшка! — ахнула ключница. — Да как же ты!!!

— Не волнуйся, Автодья Семеновна, — отвечаю гордо, — и правда лучше мне в сарае помыться, раз хозяину вашему, владетелю богатств неслыханных, ведра горячей воды мне жалко.

И пошла к колодцу. А за спиной моей ключница что-то сердито Кащею говорит, а тот мою спину взглядом своим янтарным опять так и сверлит.

Натаскала я воды ледяной, сняла сарафан, рубаху, дверь сарая поленом подперла и стала себя золой тереть. Тру, тру, а все равно пахну мерзко, и плечи у меня ноют от работы непривычной, и руки дрожат. Снова натянула сарафан да рубаху, вылила воду из тяжелого корыта, опять потащила ведра — а от холода пальцы сводит, губы немеют. Нашла у колодца глины синей кусок, нашла песка, им с глиной и оттерлась. И волосы помыла — пусть еще два раза пришлось за водой ходить, — и сарафан из мешковины отстирала, и рубаху, потом пропитанную.

К ночи только управилась. Натянула мокрую рубаху и сарафан и на ногах трясущихся пошла к терему, в свою кладовку. На стул одежду повесила, на солому упала, рогожкой укрылась, и так и заснула — не поев, не попив — сил не было. Только и успела, что у Авдотьи чернил попросить, лист бумаги и перо гусиное, острое.

Шесть дней я так навоз таскала, по вечерам ледяной водой мылась, а на седьмой закончила. Конюшня сверкает, полы соломой пересыпаны, вымыты, ясли отдраены, в них золотая рожь лежит. Попросила я скребок да гребень и пошла коняшек холить. Через день все у меня красавцы ходили, взор не оторвать. Да и в чистой конюшне дело пошло веселее — немного лопатой помахать, солому перестелить и стоишь себе, коня теплого обнимаешь, гриву ему чешешь, песни поешь.

Так стояла я, гребнем водила по гриве золотой и коню фыркающему на судьбинушку свою жаловалась, как услышала позади кхеканье тихое. Обернулась — а там дед старый, согнутый, руку за спину больную заложил, сам за столб в стойле держится и на коней глазами радостными смотрит.

— Ай да чудо-девка, — радуется, — ай да молодец! Лучше меня все убрала!

Смотрю — потянулись к нему жеребцы боевые, лошадушки и жеребята, носами тыкают, ржут ласково, а дед старый гладит их и плачет, пятерней слезы из глаз тусклых смахивает:

— Вы уж простите меня, родные, простите, златогривые! Помру я, видать, скоро, думал, некому будет вас пестовать. Попрощаться к вам пришел, еле дополз.

Так жалко мне его стало!

— Дедушка, — позвала почтительно, — а что же ты помирать собрался? От залома в спине еще никто не умирал! Или нет у вас лекарей умелых?

— Есть, — отвечает, — и лекари, да и сам царь-батюшка руки свои прикладывал, а только не вышло ничего. Боль снял, а на следующий день опять воротилась.

— Эх, — говорю презрительно на неумеху-полоза, — тут же не боль снимать надо, а ось твой позвоночный на место ставить. Ну-ка, дедушка, послушай меня. Попроси Авдотью баню затопить с крапивой жгучей да прутом можжевеловым, надо распарить тебя как следует. Как раз царь на охоту уехал, не увидит ничего, не рассердится. И потом меня зовите, буду спину тебе ровнять. Да не бойся, я батюшку как только не крутила, когда он спину застужал, бывало, его и как тебя пополам скорчивало. У меня, — хвалюсь, — и атлас костный дома есть, и все жилы-связки знаю, и странствующий лекарь мне приемы костоправные показал. Потяну тебя, поломаю — хуже чем есть все равно не будет, а будет лучше, запрыгаешь, как молоденький.

Дед недоверчиво головой покачал, подумал:

— А давай, — рукой махнул, — девка, хуже точно уже не будет.

Вот пришел вечер. Задымила банька царская, задышала жаром. Прошло время, пришла ко мне Авдотья раскрасневшаяся, мокрая.

— Иди, — позвала, — девонька, ждет тебя дедушка Пахом.

Дед, как скрюченный стоял, так, не разгибаясь, и на лавке лежит, полотном по чреслам обмотанный. Закатала я рукава, подвязала юбку, платок на голову надела, чтобы не сморило от жара банного. Залом спинной прощупала — хорошо распарили, стали вокруг ося позвоночного жилы мягкими, тянущимися, — и давай деда Пахома мять — крутить, руки-ноги вертеть, выгибать, встряхивать, вокруг залома мышцы расправлять. Авдотья на все это смотрит и охает, а дедушка кряхтит и молится:

— Только не сломай меня, девка, ой-ой. Ай, душу Богу отдам, ай, страшно-то как!

А я пыхчу — ворчу, потом обливаясь:

— Старый уже, седой, а жалуешься, как дите малое, дедушка Пахом. Ну-ка потерпи, еще немного, и легче будет.

Крутанула я его в пояснице — щелкнуло в спине, и встал на место ось позвоночный. И тут же распрямился старый конюшенный, спину пощупал и недоверчиво на меня глядит.

— Починила, девка, старика! Починила-таки!

И в пляс норовит пуститься. А я смеюсь!