Единственный сын и наследник Прова Провича Генрих рос весьма обыкновенно, учеба ему давалась не в напряг и не отнимала много времени. Генрих не был примерным учеником, отличником, как Максим Елгоков, но без лишних стараний удерживался в составе крепких середнячков – случалось, что и двойки в дневник отхватывал, и гневные записи с предложением родителям навестить школу, но не переживал – и никто, включая его отца, тоже. Общительный неглупый пацан находил, чем заняться – бегал в дворовые компании и даже участвовал в драках, но тогда разбитый нос и синяки не считались поводом для разбирательства – на то и мальчишки, чтобы пробовать друг на дружке растущую силушку, а среди приятелей не различалось, кто сын начальника, а кто простого работяги. Типичное советское детство в провинции. И казалось бы, судьба уже определена – институт, комбинат, карьера – все как у людей и даже гораздо лучше. Но особый конвейер, запущенный до войны и поставляющий для деятельности КМК необходимые, скажем так, ингредиенты – с одной стороны, железную руду, кокс, огнеупоры, легирующие металлы, топливо, а с другой – человеческий материал для оживления процесса – этот конвейер тогда стукнул и дал заминку на Генрихе Сатарове. Получив приличный школьный аттестат, Генрих заявил отцу, что не желает посвящать свою жизнь гигантскому металлургическому монстру – проще говоря, он не пойдет работать на комбинат. Пров Прович настолько поразился, что даже забыл вспылить:
– А кем ты себя представляешь, умник?
Генрих пожал плечами и ответил, что мир велик, и на Кортубине свет клином не сошелся. После детальных родительских расспросов выяснилось, что для сына существует единственное иное стоящее место – Москва, и Генрих собрался туда на учебу.
– Да зачем же дело стало? Езжай, учись, дерзай. Все в твоих руках.
– Но Генриха нельзя было обмануть: только не комбинат!
– Посудившись – порядившись, на семейном совете выбрали экономическое образование – дальше фантазия кортубинцев распространялась с трудом. И Генрих уехал в Москву в превосходном расположении духа. Ему предстояло провести пять счастливых студенческих лет – целую вечность. А насчет возвращения на комбинат, как в анекдоте – за пять лет кто-нибудь сдохнет – комбинат или… еще раз комбинат. Ну, в самом деле!!.. Генрих очутился плохим провидцем. К девяностому году из столичного финансового института выпустился дипломированный экономист Г. Сатаров, а в стране и в экономике начался разброд. Пров Прович счел благоразумным настоять на приезде сына и невестки домой – хотя бы на время, пока все не утрясется, не войдет в нормальные рамки. Не нажим отца здесь был решающим, а другое, очень печальное обстоятельство – Вера Васильевна серьезно болела, а к матери Генрих был сильно привязан. Она уже умирала, и вскоре после приезда пришлось ее хоронить. Генрих переживал утрату, когда отец сказал ему:
– Незачем тебе просто так слоняться. Тоскливые мысли в голову лезут. Не пущу я тебя никуда. Да поработай же как-нибудь – давай, устрою к экономистам, хоть на людях посидишь. Поверь, сын, работа лечит.
Отец не ошибся, а Генриху не удалось избежать своей участи – металлургический монстр, разинув огненную пасть, проглотил его, но – о, чудо! – взял и подавился. Рассказ об этом здесь. Пров Прович поступил тогда против традиционных правил. В Кортубине считалось, что настоящий мужик должен специализироваться в солидном деле – вроде литья, штамповки, прокатки и др. – и потрудиться в цеху, побегать в мыле, повкалывать, а уж после в кабинеты переселяться и руководить. А щелкать костяшками на счетах и чихать над бумажками – не велика заслуга. В советское время бухгалтера были незаметны – сидели в заводоуправлении где-то в конце коридора, и не светились. Заводская многотиражка Трудовая вахта размещала репортажи о героях соцсоревнования, сводки выполнения производственных показателей, очерки о знаменитых людях комбината – о мастерах, прокатчиках, сталеварах, лаборантах, командирах производства – начальниках цехов, лабораторий, служб – обо всех, в том числе о воспитателях комбинатовского садика или подведомственной спортсекции. Но даже Главный бухгалтер мог удостоиться краткой заметки разве что по случаю шестидесятилетнего юбилея – и это было отношением.