Сказка старого эльфийского замка (СИ)

— Мы с Лиссой венчаться идем!

Всё-ё! И ничего не скажешь поперек, потому как — высочество! Мать его королеву… прости Многоликий за бранное слово о светлой памяти женщине!

Так что летим дальше морозить клюв!

При всем при этом Корр понимал разумом, что его девочка выросла и превратилась в красивую взрослую девушку, которой самое время влюбиться и начать строить уже свою, отдельную от него, жизнь. Но разум, он ведь такой — вроде и глава всему… а над чувствами не властен! И он же, все вроде понимающий, подкидывал новые горькие доводы для чувств. Больше не будет их походов по лесу, многочасовых посиделок в библиотеке, и не к нему теперь побегут с проблемами, не к нему кинуться на шею от радости, и… много чего теперь достанется другому. А его удел — это быть где-то рядом и молиться Многоликому, чтобы именно так все и было, поскольку счастье его девочки в том, другом, человеке.

Корру захотелось треснуть себя по голове, чтоб вытряхнуть из нее вею эту горькую круговерть. Но толи — во благо, толи — не везло, но крыло в кулак не складывалось… а и сложилось бы — так не на такой же высоте им махать…

Внизу тем временем проплывала река, а впереди показался и город. Самый высокий — королевский холм, переливался огнями дворцовых территорий. А довольно далекий от реки — храмовый, вознес свет на своих колокольнях так высоко, что он, мерцающий, сливался со звездами. Так же были хорошо освещены холмы, где стояли дворцы знати — если не самими домами, то дорогами, высвеченными маслеными лампами. Это способ освещения, перенятый у гномов, был достаточно дорог, из-за использования привозимого от них же земляного масла, но на освещении богатых кварталов в столице не экономили.

Корру же нужны были кварталы попроще, освещенные фонарями с простыми свечами внутри. Отчего с высоты, в отличие от первых улиц, видимых почти гладкими лентами, эти казались редкими оранжевыми бусами, обвивавшими склоны.

Вот здесь, на одном из не самых высоких холмов, ближе ко второму кругу крепостных стен, в квартале по соседству с купцами второй гильдии и служивыми людьми, не самого высокого ранга, и стоял нужный ему дом. Когда-то Корр купил его для них с Лиссой на случай, если зараза Малиния взбрыкнет и договор их нарушит.

Взбрыкнула, нарушила… и слава Многоликому, что эта долго тянущаяся история наконец-таки закончилась. Благополучно — слава, еще сто раз! Дни до первого совершенозимия Лиссы они прожили в Лиллаке. А потом он слетал домой и принес свою, заныканую у родных в непроходимых дебрях Адорского леса, третью копию завещания Алексина. Впрочем, Малинию забрали префекты раньше, поскольку тогда, под организованное ею нападение, угодил и Наследник. А это вам не бедную сиротку по лесам гонять — это, считай, государственное преступление! И даже не считая того, что историю с отравлением графа Силвэйского в очередной раз замяли, ради будущей королевы и ее подрастающего брата, белобрысой стерве не поздоровилось.

Сейчас, к самому исходу осени, все уж и разрешилось. И будет теперь бывшая графиня до конца своих дней молиться и вкалывать, а не по балам и приемам шастать. И пусть еще скажет спасибо мягкому и жалостливому сердечку Лиссы, потому как именно падчерица отвоевала ее жизнь у короля. Так что эшафота, грозившего ей по закону, Малиния избежала и глупая головенка графини осталась-таки у нее на плечах. Хотя, негласно и не распространяясь при воспитаннице, Корр считал, что так даже лучше получилось — пусть стерва прочувствует за свои преступленья сполна. Поскольку к каторге женщин не приговаривали, а отправляли преступниц в отведенную специально для них обитель — замаливать грехи свои и трудиться на пользу королевства. Но вот поговаривали, что каторга — дело полегче этого будет, потому как, там — главное положенный срок пережить. А вот из обители, мягким уставом, понятно, тоже не славившейся, после принесения обета обратного пути уже не было никому.

Единственное, что в этой истории оказалось неожиданным и портило Корру сладостный вкус триумфа, это то, в каком состоянии они обнаружили сына Алексина по завершении ее. Вот какой женой была Малиния, такой оказалась и матерью — хреновой, одним словом, считай — никакой!