Сказки Амаду Кумба

Когда память пойдет собирать сухие сучья, она приносит охапку по вкусу…

Перед моими глазами хмурое небо. Поблекла зелень лета и багрянец осени, я ищу широкий простор саванны, но вижу лишь голые мрачные горы, похожие на поверженных древних исполинов, которых снег — быть может, за неверие — не захотел укрыть своим погребальным саваном…

Зима, плохая ткачиха, не умеет перебирать и расчесывать свой хлопок; она свивает и ткет лишь жидкие нити дождя. Холодно и серо пасмурное небо, солнце дрожит от стужи. Примостившись у камина, я грею окоченевшие руки…

Пламя от дров, которые сам нарубил и принес, греет жарче всякого другого пламени…

Словно оседлав пляшущие языки огня, мои мысли бегут чередой по тропам, на которых со всех сторон обступают меня воспоминания.

И вот языки пламени превращаются в красные отблески заката на бурных волнах. Рассекаемая нашим судном вода колышет в зыбкой своей глубине шальные блуждающие огоньки. Словно устав от длинного пути, наш пароход медленно огибает африканский берег.

— Вот это и есть Груди? — раздался рядом со мной иронический голос.

Ну да! Это и были Груди, высшая точка Сенегала. Всего сто метров высоты. Я вынужден был это сказать молодой попутчице, которая во время нашего путешествия держалась так скромно и застенчиво, что я мысленно называл ее Фиалкой. А теперь Фиалка насмешливо вопрошала, неужели это и есть Груди. Горы моей родины показались ей слишком невзрачными.

Напрасно я говорил ей, что дальше в пути она увидит Фута-Джаллон[17], горы Камеруна и многие другие. Мне не удалось разубедить Фиалку: она решила, что природа была не слишком щедра, наделив Сенегал двумя нелепыми холмами латерита[18], местами замшелого, местами совсем оголенного…

И лишь спустя многие годы после первого возвращения на родину, значительно позже, когда я встретился с Амаду Кумба и подбирал крохи его знаний и мудрости, я узнал, между прочим, откуда взялись Груди, эти два бугра полуострова Зеленый Мыс, последние земли Африки, которые солнце окидывает по вечерам долгим прощальным взглядом, перед тем как погрузиться в Великое Море…[19]

Когда память пойдет собирать сухие сучья, она приносит охапку по вкусу…

* * *

Моя память — этим вечером, у камина, — связывает одной лианой наши невысокие горы, двух жен Момара и робкую белокурую Фиалку, для которой я рассказываю теперь — может быть, с небольшим опозданием — то, что поведал мне Амаду Кумба.

* * *

Два — самое скверное число, когда дело касается жен. Человеку, желающему избежать частых ссор, попреков, крика и злобных намеков, нужно иметь трех жен или одну, но уж никак не двух. Две женщины в одном доме неразлучны с третьей подружкой, которая не только ни к чему не пригодна, но еще и норовит подать самый дурной совет. Эта подружка — Зависть, с голосом пронзительным и терпким, как тамариндовый сок.

Да, Кари, первая жена Момара, была завистлива. Если бы десять калебасов ее зависти выплеснули в колодец, в глубине ее черного как уголь сердца осталось бы еще десять раз по десять бурдюков этого добра. Правда, Кари не могла очень уж радоваться своей участи: она была горбата. Горбик у нее был совсем пустяшный, и хорошо накрахмаленная кофта или просторная бубу с широкими складками вполне могли его скрыть. Но Кари казалось, что все глаза обращены на ее горб.

Ей постоянно слышались крики: «Кари-куге! Карп-куге!» (Кари-горбунья!) и насмешки подружек, с которыми она играла, когда была маленькая и ходила, как все дети, голой до пояса. Подружки то и дело спрашивали, не даст ли она подержать ребенка, которого носит за плечами. Кари в ярости гонялась за ними — и горе той, что попадалась ей в руки. Кари царапала ее, дергала за волосы, вырывала сережки из ушей. И уж тогда, бывало, ее жертва наплачется вволю: только подружки могли выручить девочку, если не слишком боялись ногтей и пинков горбуньи. А взрослые, как водится, не вмешивались ни в игры, ни в ссоры детей.

С годами характер Кари ничуть не стал лучше — наоборот, совсем испортился, как молоко, к которому прикоснулся невидимый дух. Теперь от злого нрава горбуньи страдал Момар, ее муж.

Когда Момар шел в поле, ему приходилось брать с собой обед, — Кари, боясь насмешек, не хотела выходить из дому, а тем более помогать мужу пахать землю.

Надоело Момару работать с утра до ночи и есть горячее только по вечерам, решил он взять в дом вторую жену и выбрал Кумбу.

В простоте души он полагал, что, увидев новую его супругу, Кари станет самой кроткой и приятной из женщин. Как бы не так!

А Кумба тоже была горбата. И ее горб уж никак нельзя было назвать приличным — он напоминал огромный чан красильщицы. Несмотря на это, горбатая Кумба была добра, приветлива и весела.

В детстве, когда ее называли «Кумба-куге» и просили дать подержать своего ребенка, Кумба смеялась громче всех и отвечала: «Да он к тебе и не пойдет. Он не слезает даже, чтобы поесть».