Сказки cтарого Вильнюса

За дверью Ирму могло ждать что угодно – от жалкой кучки утомленной возлияниями органики, которую приходилось, не раздевая, укладывать спать на гостевой топчан, до взбудораженного очередным химическим соединением почти-незнакомца, который деловито осведомлялся: «У тебя стольник до завтра есть?» – и, выслушав традиционно отрицательный ответ, убегал в ночь, восторженно, как третьеклассник, матерясь на весь подъезд. Но порой он был совершенно трезв, деловит и загадочен, говорил: «Пошли, пошляемся», – и в таких случаях Ирма всегда отправлялась за пальто, потому что твердо знала: это будет незабываемая ночь. Очередная лучшая ночь в ее жизни, упускать такую нет дураков, сколько бы не бормотал сонный Митя: «Ты куда опять намылилась, ненормальная?» Отвечала: «Надо проветриться, не волнуйся, у меня хорошая компания», – и убегала, даже не подозревая, что Митя вовсе не волнуется, а злится. В голову не приходило, что муж может ревновать ее к смешному, нелепому Келли, который был чудо как хорош в качестве ее персонального Карлсона, но, как и положено настоящему Карлсону, больше не годился решительно ни на что.

Зато Карлсоном Келли оказался образцовым – в чем, в чем, а в городских крышах он знал толк. Чаще всего ночные прогулки приводили их на очередную крышу, куда надо было подниматься по черной лестнице, лавируя между лысыми дворницкими метлами и поломанными детскими колясками, раздвигать гнилые доски, которыми когда-то, скорее всего, задолго до Ирминого рождения заколотили проход. В компании Келли Ирма, прежде уверенная, что боится высоты больше всего на свете, храбро штурмовала крутые скаты, мокрая черепица задорно хрустела под ногами, далеко внизу светился белыми, голубыми, желтыми и лиловыми огнями ночной город, а свежий ветер бережно обнимал ее за талию, снисходительно, как любимую младшую сестренку, гладил по голове. И когда они, усевшись поудобнее, доставали сигареты, табачный дым пьянил Ирму почище забористой афганской травы, все мировые запасы которой она, не торгуясь, отдала бы за возможность остаться в этом мгновении – ночью, на крыше, с ветром, молчаливым другом и сигаретой, без привычной рваной раны в той области, где у нормальных людей находится бессмертная душа – навсегда.

Крышами, впрочем, прогулки не ограничивались. По ночам им принадлежали все сокровища города – скрипучие качели проходных дворов, звонкие, отполированные осенними дождями булыжники бульваров, блескучие перекрестья трамвайных рельсов на площадях, полыхающие холодными отражениями огней лужи и зыбкие, расслаивающиеся тени в стеклах скудно обставленных витрин. Иногда Келли уводил Ирму к морю; один из сторожей яхт-клуба оказался его бывшим не то одноклассником, не то сокурсником, и когда была его смена, прогулка по пустынному пляжу скрашивалась чашкой горячего чая, а то и стаканом вина, дешевого, горького и одновременно приторно-сладкого, совершенно бесподобного здесь, на морском берегу, в половине пятого, к примеру, утра, под бутерброды из кильки в томате на черством бисквитном печенье. А когда у Келли водились деньги, он ловил такси и просил водителя ездить по городу – на весь, скажем, червонец; среди таксистов то и дело попадались ловкачи, которые высаживали их где-нибудь на окраине, в надежде на дополнительную плату за поездку назад, в центр, но Ирма и Келли убегали в темноту, оглашая окрестности торжествующим хохотом. И какое же это было наслаждение – искать на рассвете дорогу домой, путаясь в незнакомых улицах, пугая редких прохожих вопросами: «Скажите пожалуйста, а что это за город и какой сейчас год?» – глядеть, как бледнеют фонари, танцевать под звуки чужого радиоприемника, орущего где-то высоко-высоко, не то на пятом этаже, не то и вовсе в небе, бурно радоваться найденным на тротуаре медякам, покупать на них горячий хлеб у водителей грузовиков, которые в это время как раз начинают развозить его по булочным, жадно раздирать батон на части, выхватывать из рук, убегать, залезать на дерево и дразниться, размахивая добычей, а потом заботливо совать друг другу последние куски: «Возьми, я больше сожрал», – «Тебе же горбушки совсем не досталось, держи». После этих прогулок Ирма всегда спала как убитая до самого вечера, и сны ей снились такие, что, просыпаясь, она с мрачным изумлением озирала привычную реальность, презрительно бормотала: «Жалкое подобие левой руки»; впрочем, наяву можно было рисовать, и это помогало продержаться до следующей ночной вылазки.

* * *