Сказки дальних странствий

Они выпивали и начинали петь, негромко, вполголоса, чтоб не очень было слышно на вахте; отец пел, закрывая глаза и сжимая тяжелые кулаки, низким, бархатистым голосом, а Лука Иванович скрещивал руки на груди и, поглядывая на маму, так тщательно и радостно выводил слова, будто пытался весь раствориться в песне…

Они никогда не ссорились; просто я не помню ни одной ссоры отца с матерью. Может быть, им удавалось от меня это скрывать, одно только я знаю — мать всегда говорила ему с упреком:

«Вернулся бы ты на завод… Да тебя там всегда… без разговоров…»

Отец объяснял ей, что на заводе он работал давно, еще до войны, а нынче он и оборудования заводского не знает… Но иногда мама говорила, когда мы возвращались домой: «Он скоро вернется к нам», и я понимал — у них был разговор, и отец пообещал ей: «Это последний рейс»; такое стало повторяться все чаще и чаще, но я чувствовал: мама и сама не верит, что отец навсегда сойдет на берег.

А о работе его я в то время почти ничего не знал, это мне Леша потом рассказал:

— То особая порода моряков была. Сейчас уж нет таких… Я немного их застал, одним глазом взглянул. Все они через кочегаров проходили. А уголек лопатой покидать целую вахту — большим искусством обладать надо. Грязные все ходили, как черти. Их так и звали — духи. А с водой всегда было туго. Выдавали литр на день. Хочешь — мойся, хочешь — пей. Говорят, умудрялись так: и пили, и мылись, и еще постирать оставалось… Но и считались с ними на флоте, очень считались. Заходят на пароход в макинтошах, шляпах. Шляпу — на манометр. «Давай, говорят, раздувай». Свой шик. После войны флот маленький был… Да почти его и не было. В каждом порту толпы моряков на биче сидели. Но стармехи все равно в дефиците… И еще — очень свой пароход берегли. Если авария какая-нибудь в море, обязательно до прихода в порт все рапы залижут. Ведь могут потом не выпустить. А другого парохода нет… Очень берегли свои суда, драили до блеска… Это сильные люди были. Можешь себе представить, что в тропиках делалось возле топки. Кондиционеров тогда и в помине не было. Вентиляция — не помощник… 11 стояли вахту, держали котлы под парами… Я перед таким механиком всегда склоняюсь. Труднее его работы быть не может…

Так рассказывал мне Леша, а отец старался о своих делах не говорить…

Потом наступил день, когда мы с мамой в последний раз поехали к пароходу, надо было забрать вещи отца. Лука Иванович мог бы их переправить нам, но мама захотела еще раз побывать в отцовской каюте, на пароходе, который и был настоящим его домом.

В каюту нас провел Лука Иванович, здесь стояли упакованные чемоданы, а все остальное вроде бы оставалось таким же, как и в прежние времена, как при отце, но все же каюта была теперь чужая, — я это хорошо почувствовал; мы сели рядом с мамой на диване, и я заметил — она опустилась на него бочком, как обычно это делала в незнакомых местах, словно стеснялась; и так мы сидели с ней долго, молча, оглядывая фотографии на стене. Я загляделся на одну из них, где изображен был маленький остров с тремя пальмами и бесконечное море вокруг него. Отец умер в тропиках, он упал с трапа, поднимаясь на мостик, и судовой врач определил у него разрыв сердца. Его похоронили в океане по морскому обычаю, и мы узнали о его смерти только спустя месяц. Лука Иванович не хотел давать нам радиограмму, он решил приехать к нам сам…

— Ты иди, а я еще посижу, — сказала мама.

Она хотела остаться одна, ей нужно это было, и потому я тихо встал и вышел… Была весна, был солнечный, слепящий день над морем, и, хотя еще кое-где у стен припортовых построек лежал снег, тепло разливалось над гладью залива. Матрос сидел в люльке и, медленно покачиваясь, красил борт парохода; он с удовольствием водил кистью и высвистывал песню. Это была песня о морской дружбе, я редко слышал, чтобы ее кто-нибудь пел, ее по большей части почему-то высвистывали.

Небо, море, солнце, веселый свист матроса не объединялись в моем сознании со смертью отца, мир вокруг был одним, а внутри меня существовало нечто иное — мрачное и тяжкое, и я не в силах был примирить это внутреннее с внешним; наверное, поэтому, почувствовав слабость, сел на одно из бревен, лежавших на причале… Не знаю, сколько я так просидел, но когда поднял голову, то увидел — солнца нет, оно зашло за дальние дома, стоящие на берегу залива, мать шла ко мне, а у трапа на палубе парохода появился Лука Иванович, внимательно посмотрел в мою сторону.

— Через час они отойдут, — сказала мать.

— Куда? — спросил я, хотя для меня это уже не имело никакого значения.

— В Мексику, — сказала она, и только сейчас я обнаружил, что голос у нее какой-то не свой: она произносила слова так, будто ей сдавили горло.

— Что с тобой? — тихо спросил я.

Она смотрела на меня молча; на какое-то время в ее больших светло-карих глазах появилось нечто похожее на слезы, но она сумела побороть их, оглянулась на пароход, взглянула на Луку Ивановича и теперь уже резко повернулась ко мне, сказав сухо, строго:

— Лука Иванович сделал мне предложение. Я обещала ему ответить сейчас же.