Сказки дальних странствий

Я взял эту бумагу, еще не подозревая, какая страшная это штука… Это был официальный, отпечатанный на машинке рапорт, адресованный капитану, от пассажирского помощника, и сверху стояла резолюция Ник-Ника: «Первому помощнику. Разобраться». Я быстро прочел все, что было там написано. Я не помню этого документа дословно. Там говорилось, что администратор Н. А. Курганова, которая находится в подчинении у пассажирского помощника, нарушила нормы поведения на пароходе и… подробности.

Меня как-то сразу это ошеломило, я не смог поверить, что такую дурацкую бумагу мог написать Юра, да и вообще какой-либо иной человек из экипажа; потом в памяти возник его мятущийся взгляд под очками, когда он вчера стоял у трапа, и гримаса вместо улыбки, и заострившиеся, ссутулившиеся плечи, — вот почему он был таким, и все же это было невероятно. Но… бумага лежала передо мной на столе, и внизу — Юрина подпись. Мне вдруг захотелось ее порвать; вот взять, разодрать на мелкие клочки и выбросить в иллюминатор. Наверное, у меня нечто такое появилось на лице, потому что Виктор Степанович поспешно пододвинул рапорт к себе.

— Вы разговаривали с ним? — спросил я.

— Конечно, — кивнул Виктор Степанович.

— Ну, и что же он?

— Говорит, что всегда уважал морские законы и не может допустить, чтобы их нарушали… Э-э, да бред говорит! — вдруг рассердился Виктор Степанович.

— Так зачем же его слушать?

— Он написал рапорт, — твердо сказал Виктор Степанович.

И вот, как только он это сказал, я тотчас понял — дело скверное: к рапортам у нас всегда относятся со вниманием и не принять по нему меры нельзя.

— Я поэтому и решил с вами, — негромко сказал Виктор Степанович, — если вы дружите… Может быть, он из-за ревности… Ну, бывает такое.

— Бывает, — согласился я. — Тогда что?

Виктор Степанович не отвечал, но я и так понял, чего бы он хотел: было бы самым простым, если бы Тредубский забрал свой рапорт; но Виктор Степанович не имел права сказать мне об этом.

— Надеюсь, весь этот разговор между нами? — произнес он.

— Хорошо, — ответил я и встал. И меня тотчас больно кольнуло; «А ведь с Юрой-то у меня все!»

Какие разные бывают потери! Я уже однажды испытал в жизни горечь серьезной утраты и понял, как страшен и ничем не искупим уход человека из жизни, но друзей я не терял. Иногда нас просто разлучали обстоятельства, и это, естественно, воспринималось как временное прощание — всегда была надежда на встречу, — и только сейчас я впервые отчетливо осознал: те добрые отношения между мной и Юрой, что так долго налаживались, пришли в одно мгновение к распаду; можно объясняться с ним, можно и уйти от этого, впрочем, все, что угодно, может произойти, но того Юры Тредубского, с которым я провел так много хороших часов, уже не будет, потому что вера моя в него кончилась, как только я увидел его подпись под рапортом.

«Лучше бы мне его не встречать!» — думал я.

Но это в городе можно не звонить друг другу, стараться ходить и ездить иными маршрутами, чем неугодный тебе человек, но на пароходе… Я увидел Юру в кают-компании через полчаса после того, как побывал у Виктора Степановича. Он сидел и торопливо ел борщ за столом пассажирской службы. Я как-то раньше не замечал, чтобы он вот так весь склонялся над тарелкой, а хлеб не откусывал от ломтика, а отщипывал пальцами и бросал в рот, и мне показалось это неприятным.

Когда он встал из-за стола, я тоже поспешил подняться. Буфетчица Соня, которая чувствовала себя полной хозяйкой кают-компании, сразу заметила, что я не закончил обеда.

— А компот? — сурово спросила она. — Не нравится?

— Оставь мне два литра на вахту.

— На вахте вы соки получаете. Вот стакан, и пейте немедленно!

Я чуть не подавился этим компотом и все-таки успел выскочить вовремя за дверь, потому что заметил: Юра вышел на открытую палубу. Я догнал его, когда он приближался к музыкальному салону, и, забежав вперед, преградил дорогу. Я не дал ему опомниться и с ходу спросил:

— Зачем ты это сделал?

Он понял, я увидел это сразу, он понял, хотя я не называл ни рапорта, ни Нины.

— Ты ответишь или нет? — рассердился я.

— Это был мой долг, — наконец сказал он.

— Иди ты к черту! — заорал я. — Какой твой долг? Кому ты такое должен?

— Не кричи на меня, — тихо сказал он и поморщился, приставив руку к виску, будто у него болела голова. — Ну зачем ты кричишь?

— А что мне, прыгать от радости, коль ты строчишь на друзей такие штуки?

Он снял очки — на этот раз они были у него в малиновой пластмассовой оправе — и провел ладонью по усталым, беспомощным глазам.

— Ты в этом ничего не понимаешь, — тихо, почти жалобно сказал он. — Вот когда поймешь, то не будешь так кричать… А теперь пусти меня, очень много дел.

Я растерялся — уж очень получалось у него все жалобно, — растерялся и уступил ему дорогу, и он пошел дальше по палубе, сутуля, словно от холода, плечи, хотя над морем горело летнее солнце.

…До Нового года оставалась неделя, а я уже получил радиограмму: «От всей души поздравляю желаю весь год счастливого плавания и трудовых успехов помнящая Ира». Радист Махмуд когда стукнул мне в дверь, то крикнул: