Сказки дальних странствий

Мы долго стояли над могилой капитана и когда двинулись в обратный путь к воротам кладбища, то окончательно распогодило, хрупкие синие тени от деревьев и ветвей пересекли дорожку, и по ней змеились ручейки, тянувшиеся от талого снега.

Тишина оставалась за спиной, когда мы вышли на улицу. Здесь грохотали машины, звенел трамвай, разворачивались на площади троллейбусы и блестели стекла в окнах домов, здесь был другой мир, наполненный звуками, голосами и беспокойными криками воробьев. Я шел, ощущая под ногами твердость асфальта, она была непривычной после зыбкой палубы; я не знаю, почему, но в чужих портах не чувствуешь этой твердости, а только на своем берегу, — наверное, это еще одна из загадок ощущений.

— Когда твой поезд? — спросила Ира.

— Через четыре часа.

— Тогда мы, может, куда-нибудь сходим? — предложила Ира.

— Нет, — сказал я. — Если можно, мы просто побродим по городу. Вот так-то, Помнящая.

— Почему? — удивленно спросила она.

И я ей объяснил, что так зовут ее на пароходе, и когда Махмуд стучит ко мне в дверь с радиограммой в руке, то неизменно кричит: «Эй, Костя, тебе привет от Помнящей!»

— А что? — засмеялась Ира. — Мне нравится…

И с этой минуты она стала веселой, подхватила меня под руку, и мы зашагали с ней по улице, все удаляясь и удаляясь от места печали, и весенние звуки города окружали нас…

И мы говорили:

— У нас девочки все повально читают Фолкнера. Ты, конечно, знаешь?

— Я, конечно, знаю. Я читал его на английском.

— Ого! Тогда ты мне расскажешь все, что я не поняла.

— Конечно, я расскажу тебе все, что ты не поняла.

— И еще о Штатах… Может быть, я туда поеду, когда защищу диплом. У нас обмен студентами.

— Ну, тогда по возвращении ты мне расскажешь о Штатах. Я видел только Нью-Йорк и то одним глазом.

— Обидно. А?

— Не очень, потому что еще все впереди…

И мы говорили:

— Я в детстве дружила с мальчишками. Знаешь, как дралась! Я все их тайны знала. Может, потому мне потом никто всерьез не понравился… А у тебя была любовь?

— У меня была любовь, когда я учился в школе.

— А потом?

— А что было потом, я тебе не скажу.

— В школе — это не считается.

— Ну, как посмотреть!

— Как ни смотри, а не считается. В школе у всех бывает… А вот потом… Ну и пожалуйста, можешь не говорить… Ну да, понимаю, что глупо, но все равно обидно.

И мы говорили:

— Костя, а почему так?.. Я ведь трудно схожусь с людьми. Иногда бываю страшной букой. Как мама говорит — «и на козе не подъедешь». А тебя-то видела один раз, и ты совсем свой, свой… Почему?

— Потому что и ты совсем своя.

— Неужели из-за отца и… твоей мамы?

— Вот этого я уж не знаю… Просто так случилось.

— Ну и хорошо, что случилось…

А мы все шли и шли по улицам, через их шум и звон, через их суету и журчание мутных ручьев…

А потом она провожала меня на вокзале.

— Знаешь, — сказала она, — а ведь у меня сейчас диплом, и я скоро с ним покончу. Тогда будет много свободного времени. И, если хочешь, я приеду к тебе в гости… Я бы хотела взглянуть на твою маму.

— Я бы тоже хотел, чтобы ты на нее взглянула.

— Тогда жди меня.

— Конечно, — сказал я, — буду тебя ждать, если ты пришлешь телеграмму и не забудешь подписаться, как всегда.

— Теперь я только так и буду подписываться… Ну вот, тебе пора. Будь здоров, Костя.

— И ты… будь здорова… Подожди!

— Я жду…

— Я очень буду тебя ждать, Ирка.

— И я… Ну до чего же хорошо, когда к тебе возвращаются!

— Но ведь и возвращаться хорошо.

— Беги! Смотри — он трогается! Счастливого пути, Костя!

«…А потом эти дни, недели, месяцы складывались в нечто огромное, что зовется — ожиданием, по в нем нет пустоты, странник ты мой, оно, как и все в мире, наполнено своим движением, своими мыслями и своей борьбой, и тут главное — не дать победить над собой унынию, потому что оно может увести от конечной цели, ради которой ты и вооружился терпением, ради радостей встреч. Ты можешь сказать, Костенька, что я исповедую примирение с обстоятельствами, но разве вся жизнь человеческая не соткана из ожиданий и надежд, и когда исчезают они, то, наверное, и останавливается твой путь…»

Я просыпаюсь уже не первый день с тревожной мыслью: «А не проспал ли я вахту?», но вижу два узких окна, оголенные ветви тополей за ними и успокаиваюсь; потом мой взгляд останавливается на простенке, где висит под стеклом маленькая фотография на сером картоне, изготовленная в немецком городе Ростоке. Я прислушиваюсь и различаю среди слабых звуков осторожные шаги матери… Я дома, вот уж скоро неделя, как я дома, — хорошо, что мой приезд совпал с весенними школьными каникулами, и мама все эти дни со мной. Мы уж наговорились вдосталь, и вот я ловлю себя на странной мысли: мне хочется в море. Нет, не то чтобы я сейчас же сорвался с места, взял чемодан и мчался бы в порт, вовсе нет, просто это желание тайно зародилось во мне и особенно тревожит по утрам.