Сказки для сумасшедших

— Я, говорит, и сам, говорит, не пойму, где у меня кончается стёб и начинается степ. Степ бай степ, от стёба к стёбу, степь да степь кругом, и выходим на просторы литературного произведения, мною созданного с неизвестной целью, говорит.

— Мне лично кажется необычайно вздрючным верлибр про козлиный глум: «Козлиный глум царил в пространстве городском, и в сельской местности он простирался понемногу», — сказал Кузя.

Мелкие темные кудряшки (вились темно-русые волосы, баки, борода), вздернутый нос, но не особо и вздернутый, сверкающие серо-голубые глаза, а также небольшой росточек придавали Кузе сходство с Пушкиным, он это знал, ему неоднократно о том говорили.

— Вот ты сейчас, охвачен вдохновеньем, стихи читал про глум, — сказал Юс, — а я Аникушина жалел: лепил он своего тенора, лепил, вылепил, перед Русским музеем вляпал к музею задом, а тебя, такого натурщика бесценного, в глаза не видал. Сколько реалист упустил возможностей, ай-ай-ай. Кстати, мне в оной статуе больше всего одна деталь нравится: Сергеич-то в мятых брюках, небось опять на сеновале с дамой обжимался: сзади под коленками складочки на мятых штанцах очень старательно и весьма сексуально отображены.

— Что ты мелешь, Иосиф, — сказал Кайдановский, — какие в Санкт-Петербурге сеновалы?

— Читаешь всякие дрянные исторические романы, да не туда и воспаряешь, а антуражу не чувствуешь: ежели были лошади, стало быть, имелись и конюшни, и не без сена.

— Юс, — не унимался Кайдановский, — посмотри Даля; сеновал — это...

— Ты меня упрекаешь в недостаточном знании русского языка? намекаешь — мол, русскоязычный? посмотри словарь великорусской мовы, иудейское отродье, зубри, тварь, где амбар, где овин, где ясли, где сеновал, а где рига! И такого тайного антисемита я спрашивал, не жид ли он! бедное я наивное бородатое дитя.

— Ах, сеновал, сеновал! — мечтательно и воодушевленно воскликнул Кузя. — Ах, дилижанс! Вы как себе представляете технологию-то? измять брюки под коленками, имея даму в конюшне? тю на вас, это Пушкин произведение писал, на стуле сидел, сидел, сидел, строчил да и помял панталоны; тут намек на творчество, реалист ничего зря не делает, все дышит правдой жизни, а не дикими фантазиями сексуально озабоченных советских студентов.

— А что? — сказал Юс. — Дело говорит.

Аделины, аглаи, алевтины и аделаиды попадались навстречу, улыбались, даже красовались отчасти, а когда с ними здоровались, отвечали единообразно:

— Привет, Василий.

— Откуда ты, Аделина, взяла, — вопрошал Юс, — такие красивые глазки?

— Красивые или накрашенные? — уточнял Кузя.

— И то, и то.

У пивного ларька на углу, где все знали друг друга в лицо, пьянчужки студентов, студенты забулдыг, все свои, город привычных лиц, случайных почти не видно, две аглаи, одна с текстиля, другая с дерева, сдувая пену со своих маленьких пивных кружек, все спрашивали — правда ли, что кто-то с металла делает к карнавалу с помощью Золотка ходячего робота, выше карлика из ларька, а зовут робота Железный Феликс?

— Только ходячий? — спросил Юс. — Не говорящий? Петь не будет?

— Что же он с таким именем, Василий, может петь? — спросила аглая с текстиля.

— Да хоть «Интернационал», — предположил Юс.

— Что-нибудь народное, — сказал Кайдановский. — Например, «Эй, ухнем!»

— Городской романс пожалостней, — сказал Кузя, — все пташки-канарейки так жалобно поют и нам с тобою, друг милый, разлуку придают.

— И нас с тобою, друг милый, — поправил Юс, — разлуке предают.

— Не слыхали мы про Железного, не слыхали, девочки, — утверждали они втроем и врали нагло, ибо некоторые детальки для робота-рыцаря лично вытачивали.

Снег сиял на солнце, сияла пивная пена, сверкал стеклярус на девичьих самодельных шалях, блестел тусклым блеском вознесенный в ослепительно лазоревое небо большой купол.

— Лепота! — сказал, замедляя шаг, идущий на занятия патриарх живописи; он любовался сверкающим блекло куполом. — Затянулась кожица-то, а в войну, помнится, вдребезги купол разнесло, в Молодежном зале на полу зенитка стояла, в небо сквозь битую оранжерею глядела; ох, и снегу было на полу, весь смерзся, еле выгребли, а в снег вмерзли коробки папиросные, гильзы, фляга смятая, тряпки, сапог, рукавица одна, всякий мелкий скарб.

«Стало быть, — думал Кайдановский, — под снегом она спала, в берлоге северной, и ни зенитка, ни бомбежки ее не разбудили. Должно быть, и костерок на полу зала жгли».

— А костерок, — спросил он пьющего пиво патриарха, — костерок в Молодежном зале случаем не жгли?

— Жгли! — обрадовался его реакции на воспоминания свои ученик Репина. — Конечно! Какой вы, батенька, догадливый. Сам у того костерка ручки грел. Давайте-ка я вам псалом спою.

И, нимало не смущаясь, у пивного ларька на улице морозной затянул: «Аще не Господь созиждет дом, всуе трудишася зиждущии; аще не Господь сохранит град, всуе бде стрегий».

Один из забулдыжек, явно рассчитывая на внимание художников, дескать, и мы не лыком шиты, громко рассказывал приятелю о Пушкине: