Сказки для сумасшедших

Во сне видела иногда Люся горсть снега в алмазных искрах либо горсть песка с золотыми слюдинками, к ним чувствовала она столько любви, что замирало сердце. «Должно быть, Покровский прав, я язычница, — думала она, — да к тому же идолопоклонница и фетишистка. Сотворяю себе кумиры. Возвожу их в ранг богов. Чужих мужей случалось мне желать, а с двумя даже и переспала. Нет, быть мне в аду. Никто меня не отмолит. Если бы не дети, пошла бы в монастырь. Косила бы там траву, делала бы любую работу, молилась бы. В скиту бы жила. Бог бы и простил. Если бы, да кабы, да во рту росли грибы».

В дверь постучали. Вошел Кайдановский. Замер на пороге. Он видел ее против света; ткачиху с тоненькими запястьями, маленькой кудрявой головой, темно-золотой, на длинной шее. Пыль плясала в солнечном луче, луч вбирал Люсю, всю без остатка, поглощал, умалял. Куща разноцветных нитяных мотков, подсвеченная лучом, превращала комнату в диковинный сад. Огромная рама гобелена, казавшаяся рамой живописного полотна, была несоизмеримо больше портрета. В космогоническом самонадеянном, самодостаточном и великом мире Люсе, такой маленькой и ненужной, не находилось места, она ютилась сбоку припеку; ее малость, хрупкость, необязательность, ненужность ничему, никому, ни для чего поразили Кайдановского: он не мог вымолвить ни слова, его хваленая болтливость покинула его на это мгновение.

— Что с тобой, Кай?

Люсин ласковый голосок заставил его сфокусировать взор, он рассмотрел, различил ее лицо против света; его успокоило, когда он увидел: она, по обыкновению, прехорошенькая.

— Я придумал себе маскарадный костюм, — сказал он.

— Наконец-то! Чей костюм? Кто ты будешь?

— «Кто — ты — будешь — такой?» Угадай.

Люся сморщила носик.

— Ну-у... выищешь такое, о чем я и слыхом не слыхивала. И никто вообще.

— Слыхивала. Неоднократно. Угадай.

— Вчера при мне Юс советовал Сидоренке одеться запорожцем, пишущим письмо турецкому султану: будешь, говорит, ходить со свитком при сургучной печати от почтовой посылки и крыть матом. А Сидоренко говорит: а если кому-нибудь взбредет одеться султаном? Ну, как я угадаю? Я несообразительная. Принц?

— Нема делов.

— Синяя Борода?

— Мужу сошьешь.

— Ну тебя. Пьеро?

— Даже и не Арлекин.

— Древнегреческое что-нибудь?

— Да Эдип с тобой.

— Дон Жуан?

— От такой же слышу.

— Левко с бандурой?.

— Это мы Сидоренке посоветуем, раз ему все советуют. Но, по-моему, он будет Соняшна Машина.

— Солнечная, что ли? в виде робота?

— Вестимо. Ну?

— Историческое лицо?

— Нет.

— Герой романа?

— Да

— Роман иностранный?

— Нет.

— Русский?

— Какая ты догадливая.

— Старинный?

— Современный.

— И я читала?

— И все читали.

— Подожди, сейчас. Воланд?

— Горячо.

— Мастер?

— Эк ты хватила.

— Знаю, знаю! — закричала Люся и в ладоши захлопала. — Ты — Кот Бегемот!

— А говорила — не угадаешь.

— У меня есть целый мешок обрезков меховых, два года собирала, думала игрушки шить на продажу, — Люся даже порозовела от удовольствия, — я тебе такой костюм сошью! ты у нас чудо будешь что за Кот.

— Спасибо, ты ангел.

— Да, я ангел.

— И никто не замечает.

— Никто, — грустно сказала она, — совсем никто.

— А вот и врете-с, барыня, неправдычка ваша, оч-чень даже многие замечают, и лишние тоже, и всякие такие-сякие.

— Иди сюда, — сказала Люся, доставая сантиметр.

Вид у нее был сосредоточенный, почти суровый. Она измеряла длину руки, ширину плеч, обвязывала сантиметр вокруг его талии, подобно пояску, записывала цифры в тетрадку в клеточку. Он терпел прикосновения ее легких маленьких теплых рук.

— Послезавтра приходи на примерку.

— Дай вам Бог здоровья, барыня, и вам, барышня, тоже, и хорошего жениха, а тебе, детка, леденчик принесу, и век ваш должник.

— У меня скоро день рождения, — сказала Люся.

— Я помню.

— Придешь?

— Ну, вот, — сказал он. — Сижу тихо, починяю примус, никого не трогаю. Давай лучше я тебя днем поздравлю скромненько и убегу. А сонмы гостей ввечеру пущай именинницу при свечах чествуют. Годится?

— Приходи.

— Спасибо. Этот твой... из Летнего сада... будет?

— Он про тебя спрашивал, будешь ли ты.

— Вот как. Он про меня спрашивал. И ты ему обещала, что я буду.

— Ничего я ему не обещала. Я сказала: не знаю, может быть.

— На том и стой, — сказал Кайдановский, уходя. — Когда ты людей начнешь различать, Людмила? Когда ты их сочинять перестанешь?

— Что это ты так разволновался? Не иначе как из-за полнолуния.

— Полнолуние меня мало волнует. Волнолуние ничем не наполняет меня, мэм. Оно — декорация для дурдомовских обитателей. Мой дурдом еще не дождался меня, мэм, от нашего Бедлама к вашей Пряжке аллаверды.

— А я — лунная женщина, — сказала вдруг Люся.

— В некотором роде, все женщины лунные и признают исключительно лунный календарь.

— Я не про календарь.

— А я про то, что ты сочиняешь романы про каждого проходимца, ты у нас прямо бытовая Жорж Санд. Ты к своему новенькому приглядись, мой тебе совет. И меньше с ним лишнего болтай, ясно? Ты что сейчас подумала? что я тебя ревную? Дурочка, да я уж давно отревновал, с ума отсходил, с этим покончено. Лунная женщина. С луны, что ли, свалилась?