Сказки для сумасшедших

— Он здесь... — прошептала, бледнея, пожилая служительница музея.

— Теперь задавайте вопросы.

Все-таки некоторую растерянность загробная республика в людях вызывала, потому что вопросы последовали столь же нелепые, сколь и за столами в студенческом общежитии. Кроме музейных, присутствовали (по принципу этажности, видимо) работавшие на уровне трюма физрук, один из кочегаров, завлаб лакокраски из полуподвала с помощником и уборщица.

— Будут ли наши секции замечены на городских соревнованиях? — брякнул физрук.

Не дрогнув, дух Пастернака отвечал:

— П-о-с-л-е в-е-с-н-ы.

И так далее, и тому подобное. Конечно, уборщица спросила:

— Что такое любовь?

— П-р-и-р-о-д-а м-и-р-а.

Аделаида Александровна, склонясь к Вольнову, настоятельно просила его задать духу Пастернака какой-нибудь вопрос, Алексей Иванович отнекивался, наконец она его уломала.

— Дух Пастернака, — произнес медленно Вольнов, — скажи и мне что-нибудь.

— Это же не вопрос! — зашептала Аделаида Александровна. Последовала пауза. Подумав, блюдце пришло в движение.

— 3-д-р-а-в-с-т-в-у-й, А-к-с-е-л ь...

После сеанса физрук сказал Вольнову:

— Он буквы в вашем имени переставил. Должно быть, какие-то помехи между тем и этим светом существуют. Так сказать, аберрации, — физрук любил сложные слова. — А вы заметили, как он про наши секции ответил? что после весны нас ждут успехи в городских соревнованиях. Как раз, между прочим, в начале лета будут соревнования по фехтованию. Усилим режим тренировок.

«Вот тебе и блюдечко, — думал Вольнов. — Ну что ж, прощай, Борис».

Он долго не мог уснуть, курил, размышлял о мертвых; о сваленных в общую яму неотпетых лагерниках, о солдатах второй мировой, не преданных земле, не отмоленных, не названных поименно, о расстрелянных в многих пустошах и на петроградских пустырях: сколько душ мытарей, сколько неприкаянных душ витает над родной державой, думал он, да можем ли мы обрести хоть тень покоя, хоть тень счастья, хоть тень иллюзий в таком-то мареве. Вольнов подумал о главном покойнике, столичном, вожде нового, младого, незнакомого истории человечества племени; его передернуло; вспомнил он о сомкнутых ресницах маленькой итальянки из саркофага. «Орфею в ад у нас спускаться не надо. Вот он, ад, над поверхностью земли, слой надпочвенного ада, наш анти-Китеж». Папиросный дым подкрадывался к холодным стеклам окон. «Восстанут мертвые, — думал Вольнов. — Восстанут наши непогребенные, неотпетые, неповинные, поднимут восстание, и за грехи российские придется ужо отражать волны взбунтовавшегося небытия».

Хотя предпочитал он бессонницу химическому успокоению, пришлось ему встать, глотнуть корвалола, принять снотворное; фармацевтический Морфей, двойник обычного, шелестя сигнатурой, бряцая ретортами, впустил его в благоухающее опийным маком и аптечными услугами царствие свое. Был Морфей на сей раз милосерден: Алексею Ивановичу Вольнову не снилось ничего.

Кочегар, принимавший участие в спиритическом сеансе музейных сотрудников, однажды ночью видел переходившую заснеженный двор треглавую Тривию с пылающими факелами в руках, но подумал, что гневную триликую богиню видит спьяну, мерещится, да еще и троится; кочегар испугался надвигающейся белой горячки и даже некоторое время не пил. Только четверо из всего института избежали спиритического помешательства: Покровский, Мансур, Ван И и ученик Репина.

Люсин день рождения приходился на католическое Рождество. Сахарные барашки, леденцовая колыбелька, пряничные волхвы витали вокруг костела на Ковенском, куда водила иногда Кайдановского совсем маленьким соседка, француженка.

Мороз, по счастью, не спадал, зима не превращалась в петербургскую, она же ленинградская, чахоточную оттепель, исходящую грязью и слизью. Голубизна небесная сгущалась, и все звезды напоминали о вифлеемской.

Кайдановскому заранее нравился предстоящий вечер; у него стало легко на душе, хотя было как бы нес чего; рассеялись, отошли тени, обступившие его в последнее время. Он радовался ожидающей его встрече с Люсей, встрече надолго, на несколько часов, они будут рядом, в одной комнате: муж Люсин, ее бывшие или будущие пассии, Явлов, гости не имели значения. Что его несколько удивило самого, но так хороша была волна предвкушаемой радости, он не стал вдумываться и разбираться, то было — лишнее. Мурлыча: «В сиреневом саду жужжание шмеля...», отпрыгал он в середине дня по средней будничной лестнице, упирающейся внизу в гипсомодельную и в раздевалку, удрал с занятий и стал болтаться по городу, подыскивая Люсе подарок, выбирая маршруты полюбимее, греясь в магазинах, забрел дважды глотнуть суррогатного кофе в пирожковую и в пышечную.