Сказки французских писателей

Мы поведаем обо всем, что увидим и узнаем сами. А то, что должно остаться потаенным, потаенным и останется, здесь мы бессильны.

При подходе корабля, еще до того как он появлялся на горизонте, девочку охватывал глубокий сон, а селение погружалось под воду.

Вот почему ни один моряк, даже в подзорную трубу, его ни разу не приметил и до сих пор не подозревает о его существовании.

Девочка думала, что она единственный ребенок на свете. Вот только сознавала ли она, что была ребенком, девочкой?

Ее нельзя было назвать хорошенькой, потому что зубы у нее оказались посажены реже, а нос вздернут больше, чем следовало, но ее красила очень белая кожа с милыми нежнюшками, то есть, я хочу сказать, веснушками. Это хрупкое существо с кроткими, но на редкость лучистыми серыми глазами вас заставляло сердцем и душой проникнуться сочувственным волненьем, рождавшимся из глубины времен.

На улице, единственной в этом маленьком селении, девочка смотрела иногда по сторонам с таким видом, словно ожидала, что вот-вот кто-то помашет ей рукой или кивнет головой в знак приветствия. Такое впечатление возникало при виде ее, неведомо для нее; обманчивое впечатление, ибо ничто здесь не могло случиться и никто не мог явиться в это затерянное селение, готовое в любой момент скрыться под водой.

Чем она жила? Рыбной ловлей? Не похоже. Она брала продукты на кухне, в шкафу и в кладовке, каждые два-три дня там бывало даже мясо. Там же она находила картофель, другие овощи, время от времени появлялись и яйца.

Провизия в шкафах возникала сама собой. И когда девочка ела варенье из банки, то банка все равно оставалась полной, будто до скончания века все должно было сохраняться таким, каким возникло когда-то из небытия.

По утрам полфунта свежего хлеба, завернутого в бумагу, ожидало девочку в булочной на мраморном прилавке, за которым она никогда никого не видела, не видела ни руки, ни даже пальца, пододвигающего ей хлеб.

Она вставала рано, поднимала металлические шторы лавочек (здесь можно было прочесть — «Кафе», там — «Кузнец» или «Булочная», «Галантерея»), распахивала во всех домах ставни, тщательно закрепляла их, чтобы не хлопали при порывах резкого морского ветра, и, смотря по погоде, открывала или нет окна. В нескольких кухнях она разводила огонь, чтобы над тремя-четырьмя крышами вился дымок.

Следуя привычке, она за час до захода солнца начинала закрывать ставни. Потом опускала шторы из гофрированного железа.

Девочка взяла на себя эти заботы, движимая каким-то инстинктом, ежедневным наитием, принуждавшим ее поддерживать порядок во всем. В жаркое время года она вывешивала на окнах то ковры, то белье для просушки, будто любой ценой требовалось добиться, чтобы деревня выглядела обитаемой, причем похожа была на обитаемую как можно больше.

И каждый год ей нужно было подновлять флаг на мэрии, истрепанный непогодой.

По ночам она зажигала свечи или шила при свете лампы. Во многих домах было проведено электричество, и девочка легко и просто обращалась с выключателями.

Однажды она привязала к молотку одной из входных дверей траурный бант. Ей казалось, что это уместный поступок.

Бант оставался там два дня, потом она его убрала.

В другой раз она стала бить в барабан, принадлежащий мэрии, словно хотела сообщить какую-то весть. Ее одолевало нестерпимое желание выкрикнуть что-то, что было бы услышано даже в самых отдаленных уголках моря, но горло ее судорожно сжалось, и из него не вырвалось ни единого звука. От непосильного напряжения лицо ее и шея почернели, как у утопленника. Потом пришлось водворить барабан на обычное место в мэрии: в левом углу, в глубине зала для торжеств.

Девочка взбиралась на колокольню по винтовой лесенке со ступеньками, истертыми тысячью никогда не виденных ею ног. С колокольни, лесенка которой, как думала девочка, насчитывала не меньше пятисот ступенек (на самом деле их было девяносто две), в просветы между желтыми кирпичами лучше всего было любоваться небом. Да еще приходилось заводить башенные часы, поднимая груз с помощью особой ручки, чтобы они правильно отбивали удары каждый час, днем и ночью.

Усыпальница, алтари, каменные святые, раздававшие понятные без слов наставления, чуть слышно поскрипывающие стулья, которые, выстроившись в ряд, ожидали прихожан разных возрастов; алтари, чье золото старилось и желало стариться дальше, — все это и притягивало, и отталкивало девочку, никогда не ступавшую под высокие своды и довольствовавшуюся тем, что приоткрывала иногда, в часы безделья, обитую дверь, чтобы, затаив дыхание, быстрым взглядом окинуть помещение.

В ее комнате в чемодане лежали семейные бумаги, несколько почтовых открыток из Дакара, Рио-де-Жанейро, Гонконга, подписанные «Шарль» или «Ш. Льевенс» и адресованные в Стинвурд (департамент Нор). Дочь морской стихии ничего не знала ни об этих дальних странах, ни о Шарле, ни о Стинвурде.