Сказки народов мира

Но меч сам собой запрыгал в ножнах — нельзя было его не достать. Когда же Иванушка булат вынул, клинок словно ожил и потащил витязя за собой.

— Аааааа!!! — завопил теперь уж и Иванушка, но, памятуя Василисино наставление, рукоять держал крепко.

Влетели они оба — сначала меч, а за ним лыцарь — в темную пещеру, и что там потом было, Иванушка не видел, потому что закрыл свои Ясны-Очи.

Слышал треск и хруст, шмяк и бряк, стон и звон. Ор в три глотки — одна его собственная. И бухнуло что-то тяжелое: раз, потом еще раз. После этого кричал один только Иванушка. Горыныч молчал.

Осатаневший меч все рубил и рубил чешуйчатую тушу, во все стороны летела холодная зеленая кровь. По стенам бил кольчатый хвост длиной с хорошее бревно.

Наконец победитель догадался выпустить меч и только тогда на четвереньках выполз из жуткой пещеры, а булат все месил и месил издыхающую гадину.

Вниз Иванушка скатился, не помня себя. Весь ободранный, заляпанный слизью, в зеленой кровище, с пустыми ножнами. А все равно красивый.

К нему со всех сторон бежали, славили храбреца, что сразил Змея Горыныча.

У реки ждала Василиса Патрикеевна. Смотрела издали с тихой улыбкой, как чествуют героя. Про свою помощь помалкивала — одно слово Премудрая.

После тихо подошла, шепнула: «Как я тобою горда! Я так за тебя боялась!».

— Мне бы к Василисе Елисеевне надо, — молвил Иванушка, едва держась на ногах.

— Как ты к невесте такой явишься — грязный да пахучий? — сказала боярышня. — Поедем домой, отдохнешь. В парном молоке выкупаешься, выпьешь зелена вина, поспишь. А утром нарядишься в бархат-золото, да и отправляйся. Весь город тебя проводит.

Так оно все, по ее мудрому слову, и вышло. Утром Иванушка разрядился в шелка и бархаты, стал такой красивый, что жалко от зеркала отходить. Поклонился народу на все стороны. Сел на белого коня. Подбоченясь поехал. «Яс-ны О-чи! Яс-ны О-чи!» — кричала улица. Девушки млели от Иванушкиной красы, некоторые даже, не снеся восторга, падали в обморок.

Въехал жених к невесте во двор, а там не как в остальном городе. Никто не празднует, не ликует. Все плачут, стонут, горюют. А в окошке, где давеча сидела Василиса Прекрасная, пусто.

— Где она? — закричал Иванушка. — Где моя Василиса? Не случилось ли с ней худа?

Случилось, как не случиться.

Рассказали ему Василисины домашние, что вчера с утра боярышня сама не своя была. Все повторяла: «У милого беда! Он в опасности, я чую!». И не удержали ее. Побежала в город жениха искать. И увидал ее, раскрасавицу, какой-то лазутчик бессмертного Кощея. А как такую не увидишь, если от нее на улице светлее делается?

Пал с неба черный орел, Кощеев подручник. Схватил Василису Елисеевну когтями за подол и уволок прочь, в Треклятое Царство к своему костлявому владыке. Пропала Василисушка, обратно не вернется...

— Далече ли Треклятое Царство? — закричал тогда Иванушка страшным голосом. — В какую сторону скакать?

«Если б далече, — сказали ему плачущие слуги. — До него, поганого, рукой подать. За горами оно, за лесами. Поедешь на закат, мимо не проедешь. Да только Кощей — не Змей Горыныч. Даже тебе, геройский витязь, его не одолеть. Кащей неодолимый. Бессмертный».

Никого Иванушка не послушал. Пришпорил коня, помчал.

Ехал день, проехал горы. Ехал ночь, проехал леса. А там уж начиналось Треклятое Царство. Ни людей, ни скотов, одни камни, да в небе вороны. Что за царство такое, без подданных, непонятно.

Конь под Иванушкой был богатырский, стольным городом дареный. Во всю дорогу не споткнулся, не затомился, а тут встал столбом — фрррр, ноги дрожат, грива дыбом.

И ни в какую. Почуял гибель.

Отпустил коня Ясны-Очи, зачем животине пропадать? Пошел дальше пеш.

Видит — впереди мерцает нечто. Приблизился — дворец. Сам бела мрамора, крыша узорчата, башни порфир да малахит, а крыльцо чистого золота. Богаче богатого, а не сказать, чтоб красиво, — глаз режет.

Как Кощея одолеть и Василису Елисеевну спасти, Иванушка пока что не придумал, очень уж за милую тревожился. Ему казалось: только б ее найти-отыскать, а там оно как-нибудь устроится.

Взбежал он по златым ступенькам бестрепетно, зашагал дивными залами, просторными покоями один другого чудесней. Ни души нигде не было, только пел вдали тихий, невыразимо сладкий голос, девичий.

— Василиса! Василисушка! — закричал Ясны-Очи. Кинулся со всех ног, распахнул резные двери и замер.

Открылся перед ним еще один чертог, не такой, как прочие. На потолке писаны красками охотничьи картины, на стенных коврах висят драгоценные кинжалы с самострелами, длинной вереницей звериные головы на щитах — так Иванушке показалось. На стены-то он толком и не посмотрел, потому что посреди охотничьей залы стоял стол, на столе золотая клеть, в ней дева не дева, птица не птица, а ни то, ни другое, иль и то, и другое: прекрасный собой девичий лик на птичьем теле. Выходит, это она, птицедева, столь сладко распевала.

Увидела Иванушку, петь перестала.

— Кто ты? — спрашивает. — Ты наяву иль мне привиделся, такой пригожий?

— Я-то Иванушка Ясны-Очи, — говорит он, — а ты что за диво? Ты девица или птица?