Сказки семи ветров

Но годы летели, весенние ветра сменялись осенними, а отец всё не возвращался и не возвращался. Портовый город жил своей жизнью — немудрёной и обыденной, от праздника к празднику, и эта повседневность, подобно медленной, но беспощадной отраве, проникала в кровь Джинни, в самое её сердце, и мечты приходили всё реже и реже… Правый каблук последовал за левым. Чердак рассохся, сделавшись совсем уж неуютным в дождливые ночи. Хозяйка дома то и дело заводила с мужем разговор, а не пора ли заняться ремонтом — на девушку же поглядывала выжидающе. На справный угол и жилец сыщется поприличнее. Хоть на грош, а больше даст.

Не то, чтобы она совсем уж не жалела постоялицу — жалела. Только своя рубашка ближе к телу. Чай, не родственница, из милости-то содержать.

А Джинни спускалась к Причалам, и каждый раз был словно последний. Перед тем, как нырнуть в таверну, окунувшись в людскую суматоху и сомнительные ароматы замызганных кастрюль, она оборачивалась, провожая взглядом солнце, укладывающееся на покой в морские глубины. «Только сегодня — и хватит, перебираюсь в деревню к родственникам», — говорила она себе, прекрасно сознавая, что «сегодня» непременно отложится на завтра, «перебираюсь» означает долгий пеший путь, а родственники, ни разу не подавшие о себе вести после исчезновения отца, едва ли обрадуются нахлебнице, мало приспособленной к сельской жизни. А ещё в деревне никогда не будет моря и этих алых лучей, струящихся по волнам, этого горячего пряного ветра, теребящего завитки медных прядей на висках…

«Сегодня — и хватит…»

Накануне Летнего Солнцестояния хозяйка хлебнула лишку и без обиняков сообщила девушке, что такими постояльцами она сыта по горло, и после народных гуляний кое-кому придётся подыскивать себе иное жильё. Тогда Джинни поняла: пора. Сразу после праздника.

Получив в таверне расчёт, а в прачечных — пожелания удачи, она долго бродила по берегу вдоль вереницы причалов, глазея на бухту с кораблями так, словно это зрелище было для неё в диковинку. На улице, ведущей к рынку, замедлила шаг, остановившись у дощатого забора с объявлениями. Танцы на городской площади. Состязание музыкантов в ратуше. Ярмарка хмеля и награда за самый внушительный пивной живот. В преддверии праздника город пестрел яркими листками, и среди жизнерадостных призывов «Веселись с нами!» не было ни одного, дающего надежду ей, Джинни.

«Сейчас бы я обрадовалась даже пивному животу», — размышляла она, задумчиво ковыряя песок пальцами ноги. Башмаки ожидали своего часа на чердаке. Ступня наполовину погрузилась в ямку на месте вывалившегося из брусчатки булыжника, и нащупала что-то гладкое и лёгкое, тотчас же вынырнувшее на поверхность, словно маленькая коричневая лодочка. Джинни нагнулась и подняла находку. Это была флейта. Точнее, её половинка — та, в которую дуют. Больше о флейтах она не знала ничего.

Девушка пересеяла пальцами весь окрестный песок, но больше ничего не нашла. Наверно, человек, клеивший объявления, носил инструмент в разобранном виде, и вторая половинка у него. Или выскользнула и потерялась в любом другом месте — попробуй, отыщи!

Всё же Джинни решила её вернуть. Не золотое кольцо, конечно — но вдруг эта флейта дорога своему владельцу?

И, что удивительно: впервые в жизни она не размечталась о том, какие чудеса последуют за счастливым обретением, а со спокойной душой решила найти хозяина, во что бы то ни стало. А поиски, конечно, начать с ратуши. Где ещё ему быть?

Так Джинни, умиротворённая мыслью, что с родным городом она расстанется по-хорошему, отправилась домой и легла соснуть пару часиков перед тем, как наступят сумерки, повсюду зажгутся огни, и самая длинная ночь в году вступит в свои права.

Она так устала за последние дни, что провалилась в сон, едва её кудрявая головка коснулась холщовой подушки, набитой комками старой ваты.

И приснился ей обрыв, высокая стена из белого ракушечника, у подножия которой плещется тёмно-синее море, и она, Джинни, с развевающимися волосами стоящая на самом краю. Она играла на флейте, а та пела дерзко и нежно одновременно — аж сердце заходилось от красоты мелодии, и радостное удивление пронизывало всё тело оттого, что это она извлекает из небытия подобную музыку.

Флейта была целой, а руки — её вечно распухшие, шелушащиеся от воды пальцы — как будто обрели собственную волю, с изящной ловкостью скользя по шёлковистой деревянной поверхности.

Из щемящей мелодия превратилась в весёлую, задорную — и девушка затанцевала высоко над морем, почти в небе, топая ногами по самому краю скалы, осыпая вниз каменную крошку и всё же продолжая, продолжая приплясывать. Она знала, что тем, кто умеет летать, не к лицу бояться высоты — а во сне она летать умела, о, как она умела летать!