Сказки старого Вильнюса II

Над холмом парили дикие воздушные змеи, желтый июльский ветер сносил их к реке, но они упрямо возвращались на излюбленное место. Разомлевшие от жары горожане и туристы сидели и лежали на склоне, некоторые на предусмотрительно прихваченных из дома подстилках, некоторые падали прямо в траву, выгоревшую до бледно-розового цвета. Опустив глаза, обнаружил под ногами монетку в пять литов. Подумал: «Ну вот, без кофе все-таки не обойдется. Особо не разгуляешься, но на порцию лучшего в городе эспрессо хватит. Еще и сдача останется, будет что положить баристам в кружку, они хорошие ребята, что бы я без них делал все эти годы. Семь звонких стеклянных лет, семь пустых оловянных лет, семь сонных деревянных лет — в самом деле, что?»

А так хоть кофе пил.

Всегда умел растянуть маленькую порцию кофе на почти бесконечное число глотков. Мог сидеть в кафе сколь угодно долго — полчаса, пять сигарет, до вечера, до закрытия. Для того, кому некуда себя девать, из всех искусств важнейшее — это. Но на сей раз и десяти минут над рюмкой эспрессо не просидел, бумажный пакетик с травами жег карман — не иносказательно, а натурально жег, был горячей раскалившейся на солнце металлической спинки стула; дыру, правда, так и не прожег, но к тому шло.

Вернулся домой, поднялся по скрипучей, в тугую спираль закрученной лестнице в свою мансарду, знойную и пыльную, как херсонские степи, и почти такую же пустую. Снял ее когда-то ради окон — пять штук, на все пять сторон света; прежде думал, таких квартир вообще не бывает, однако чем выше забираешься, тем больше становится возможно — и это, конечно, касается не только жилья.

Поставил на огонь маленькую кастрюлю, в которой обычно варил яйца к завтраку. Сел на пол и принялся ждать. Желтый горячий ветер стучался в послеполуденное окно, как забытый на крыше кот. Не пустил. Нечего ему тут делать, и без него невыносимо жарко. Сказал: «Ты бы лучше зимой ко мне заходил, приятель, славно бы время провели». Впрочем, что толку разговаривать с ветром. Известно, что они всегда все делают по-своему.

Вода начала закипать. Погасил огонь, посмотрел на треугольный циферблат часов. Она говорила — кипятком не заваривать, десять минут остужать. Ладно, подожду.

Чайника в доме не было, пришлось насыпать траву прямо в кружку. Получилось почти три четверти. Крепкий будет настой.

Думал: «Ладно, к горьким микстурам нам не привыкать. Выпью. Мне на этот рынок еще ходить и ходить. А синеглазой не соврешь, она из тех, кто насквозь видит; здесь таких замуж не берут, потому что кому понравится быть всю жизнь на виду, без единого завалящего секрета. Но я-то, я-то хорош, нашел с кем шутки шутить. Черт потянул меня за язык, не иначе».

Подумал: «А вдруг и правда расколдует?»

Знать бы еще от чего.

Первый глоток был горек до звона в ушах, от горечи второго почти остановилось сердце, от третьего рот онемел, как под наркозом дантиста, так что вкуса остальных не почувствовал вовсе, под конец захлебнулся, закашлялся и…

Проснулся. Еще не повернув голову, знал, где и с кем. А повернув, увидел блестящие спросонок, темно-серые с золотым ободком, самые прекрасные в мире глаза. И не заплакал только потому, что заплакать — это слишком мало.

Сказал:

— Мне приснился самый страшный сон, какой можно вообразить. Мне приснилось, что тебя нет. То есть вообще, в принципе нигде нет. До такой степени нет, что я о тебе не помню, потому что нечего помнить, прикинь. Но я при этом есть. И зачем-то без тебя живу. Семь звонких стеклянных лет, семь пустых оловянных лет, семь сонных деревянных лет. Трижды семь, в сумме выходит двадцать один год, не то что прожить — подумать страшно. Это был очень длинный сон. Дурак буду, если не забуду его немедленно. Обними меня.

Улица Одминю Odminių g. Сто сорок девять дворов