Сказки старого Вильнюса III

Гроза, приходящая с запада, приносит с собой тьму и начинается задолго до собственного начала. Первая тьма наступает внутри каждого, кто вышел на улицу, или остался дома, это ничего не меняет, и тогда одни засыпают посреди дня, практически на ходу, или стоя у плиты, или сидя на стуле, хорошо, если не за рулем, а другие просыпаются от собственного крика и идут покупать коньяк, шоколад, или новые платья, или затевают внезапно игру, часто опасную – все что угодно, лишь бы отвлечься от подступающей тьмы, лишь бы не видеть, как чернеют глаза влюбленных, а руки убийц становятся прозрачными как речная вода, где плавают рыбы, серебристые тени смерти, которая вот прямо сейчас вышла на Кафедральную площадь, встала на плитку с разноцветной надписью «чудо», «stebuklas», загадала желание, повернувшись трижды на пятке, и смотрит теперь, не отрываясь, на небо – как на западном горизонте, над Жверинасом, за рекой, сгущаются тучи, и город, только что полный жизни, спешащий, жующий, поющий, плачущий, разрушающийся, строящийся, деревянный, каменный, неприбранный, ветреный, золотой погружается во тьму, слишком густую для этого летнего дня. И когда небо озаряет первая молния, все, кто увидел ее – деревья и птицы, реки и ветры, смерть и прохожие – вздыхают от счастья, плачут от облегчения: гроза началась, живем.

Улица Лабдарю (Labdarių g.) Разговор по-немецки

Уснуть смог только под утро, зато и спал потом почти до полудня, игнорируя призывные трели поставленного на девять будильника. Проснувшись, долго еще лежал с закрытыми глазами. Сперва пытался досмотреть сон, а потом, когда понял, что продолжения не будет, хотя бы побольше вспомнить и быстро-быстро, пока все, что казалось сокровенным смыслом, не превратилось в мутную бредовую лужицу, мелеющую под воздействием дневного света, заново пересказать себе бодрствующему – простыми словами, максимально полно и внятно, как рассказывал бы совершенно постороннему собеседнику.

Это удалось лишь отчасти. Был бы учеником начальной школы сновидцев, получил бы примерно «шестерку» по десятибалльной системе. Потому что вспомнил, конечно, далеко не все. А перевести на язык, понятный дневному сознанию, смог и того меньше.

Снилось, что шел по улице – считалось, как будто это соседняя Лабдарю, хотя выглядела она, конечно, совершенно иначе – обычное дело во сне. Точно не один, но с кем? Ни лица, ни, тем более, имени уже не вспомнить, лучше даже и не пытаться, потому что память обязательно попробует совершить подмену, заместить неведомого спутника из сновидения просто знакомым лицом, или услужливо подсказать, будто их было, например, трое, а то и вообще шестеро, а это уже никуда не годится, стоп! Просто с кем-то шел. И тут откуда-то появилась книга. Кажется, нашли в каком-то дворе целую пачку одинаковых новеньких, только из типографии… или не одинаковых? Теперь не вспомнить, но на обложке той, которую сразу взял в руки, было название «Книга перемены мест слагаемых», крупные синие буквы на алом фоне. Вот это точно запомнил, сам бы не выдумал. Просто в голову не пришло бы так лихо скрестить И Цзин и школьный курс арифметики.

Пока варил кофе, зачем-то записал в телефон все, что удалось вспомнить:

«Книга перемены мест слагаемых».

«Утонувшие в реке времени опускаются на ее дно, и лежат там, запутавшись судьбой за коряги; лишь тех, чья судьба коротка и жестка, как волосы новобранца, может унести течением и выбросить на берег – в любом месте, как повезет».

«Рисуя карту несуществующей местности, человек, сам того не зная, чертит новую карту своего внутреннего пространства, ключ от которого рано или поздно получит. Но кто его получит – это вопрос».

«Когда знакомое, вдоль и поперек исхоженное вересковое болото становится оливковой рощей, постарайся проснуться одновременно в обоих местах. Не пожалеешь».

«Люди думают, будто изобрели зеркала, тогда как это зеркала изобрели людей, когда им наскучило отображать одно только небо, слишком совершенное, чтобы казаться забавным».