Сказки старого Вильнюса III

И с облегчением рассмеялся, твердя про себя: «Все получилось». Повторяя: «Только не вздумай спрашивать, что с тобой будет потом. Ничего не будет, и ты это знаешь. И хотя бы сейчас сделай вид, что тебе все равно. Не канючь. Не канючь. Не канючь».

— Тогда пусть будет обмен, — сказал Маркус. — Вернее, выкуп. Предлагаю полдюжины чашек из моей мастерской на ваш выбор.

Кивнул:

— Спасибо. Это очень круто. Тогда я зайду завтра. Сперва нам обоим надо убедиться, что все получилось. В смысле, что я действительно вернул вам ваш сон. И может быть, тогда я его наконец забуду. И стану жить как прежде, больше не понимая, какое сокровище потерял.

— Но тогда почему вы?..

— Потому что это ваше сновидение. А значит, ваша жизнь. Потому что это вы — нож, ворон и северный ветер, как бы мне ни хотелось верить, что все-таки я. Потому что это именно вас, не меня ищет шепот из будущего декабря, и я не могу его обмануть, впарить ему фальшивку, себя вместо настоящего Маркуса Эрны, я слишком влюблен сейчас в этот шепот, чтобы так его подвести. Потому что… Да сами знаете почему. Все вы знаете, Маркус. Человек, которым я был в вашем сне, не может не знать.

Развернулся и пошел в сторону моста, да так быстро, что Маркус едва успел сказать ему вслед «до скорого». Не стал оборачиваться, только молча поднял руку в ответ, приветственно помахал. Дескать, приду, не сомневайся. Просто не сейчас, ладно? Пожалуйста, не сейчас.

Шел, все ускоряя шаг, в конце концов побежал и бежал, не останавливаясь, через весь Старый город, хотя никогда до сих пор не был стайером, выдыхался уже через пару минут. Но остановился не от усталости, а только потому, что увидел на углу седого полицейского — то ли того, кто приснился нынче утром, то ли просто похожего, таких коренастых дядек с крестьянскими лицами чуть ли не полгорода, немудрено перепутать, а все равно смешно было бы, проходя мимо, шепнуть: «Оставьте Агату в покое, если любопытные твари вроде нее перестанут лезть в наши дела, мерещиться кому попало, морочить головы, раздавать налево и направо ворованные сны, вы же первыми взвоете от тоски, так она мне сказала. И я совершенно согласен, сам только что вернул краденое имущество владельцу, всего один пустяковый сон, а выть теперь буду до конца жизни, и после, наверное, тоже, пугая желающих срочно переродиться в сияющем лотосе, нарушая послеобеденный отдых милосердных и гневных божеств».

Конечно, ничего не сказал, но седой полицейский вздрогнул, обернулся и долго смотрел ему вслед, думая: «Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь. Надо же, какие сегодня в городе творятся дела».

Шел теперь уже медленно, глядел по сторонам, хотел было купить мороженое, но передумал, вместо этого зашел в кафе, выпил эспрессо — по-итальянски, не рассиживаясь, прямо у стойки, одним коротким жадным глотком, вышел на улицу, чуть не плача от горечи, которая теперь была только во рту, а не на сердце, даже не помнил толком, о чем только что так грустил.

Подумал: «Кажется, я и правда проснулся. Господи, ну наконец-то. Давно пора».

Подумал: «Если и дальше пойду пешком, вообще везде опоздаю». И свернул за угол, на остановку, где не пахло ни мятой, ни карамелью, вообще ничем — пока.

Синий автобус Мария прибыл по расписанию десять минут спустя. Оплатил проезд, привычно вспомнив, как нес на руках соседского кота, забравшегося на кухню через открытую форточку, сел в кресло у окна, подумал: «Как же я устал. Не надо было пить так много кофе, от него меня клонит в сон».

Сперва смотрел в окно, потом закрыл глаза. Думал потом на бегу: «А имя — подумаешь, имя. Имя не нужно тому, кто пламя, сова, ятаган».

Улица Доминикону Dominikonų g. Лучше не спрашивай как

Лучше не спрашивай, как я живу, потому что вот прямо сейчас я стою на пороге, и в левой руке у меня ключ, чтобы запереть за собой внезапно обнаружившийся выход, а в правой чаша с горячей хмельной сладкой кровью августа, не успевшего наступить и уже уходящего, как последняя электричка, опоздав на которую мы, помнишь, смеялись, сидя на рельсах, хохотали до слез, изнывая от сладкого жара внутри, а снаружи, ты помнишь, тогда был февраль. Южный февраль, такой же ласковый, злой и короткий, как северный август, почти бесконечный, почти после смерти, веселое перепутье, лукавый рубеж, начало начала конца.

Тогда, в феврале, мы с тобой, помнишь, вышли на трассу, остановился автобус до города, билеты по десять копеек, с нас взяли всего за один, сколько там было ехать, двадцать, может быть, километров, не о чем говорить, мы бы дошли пешком, если бы захотели, вернее, если бы не захотели так сильно кофе, который варили дома, с перцем, корицей и тараканами, бегающими по пачке, завернутой в целлофан, мы их не убивали, а просто выбрасывали в окно, не потому что были помешаны на ценности всякой жизни, даже вопрос так не ставили, просто считали, убить таракана — слишком жалкий поступок, недостойный, ничтожный повод впервые свести знакомство со смертью, наполнить ею глаза и руки: будь со мной, действуй через меня, смотри.