Сказки тётушки Старк

— Просишь покрыть мое имя позором. На века. Меня возненавидят друзья и близкие. Все твои ученики будут плевать мне вслед и никогда больше не заговорят. Того хуже забьют камнями. Просишь меня пойти на жертву!

— Все, что ты делал до этого момента, было жертвой.

— Нет. Я был бесчестным. Я воровал. Ты дал мне…

— Если кто желает быть моим последователем, пусть отречется от себя и, каждый день взяв крест, следует за мной. Ибо тот, кто хочет сберечь жизнь, потеряет ее, а кто потеряет жизнь ради меня — спасет ее, — я вспомнил, ты повторял проповедь. Но не был готов, что ты используешь ее против меня.

— Как мне спорить с тобой? — без сил я выдохнул и вдохнуть полной грудью уже не смог.

— Не спорь. Не гневись. Так нужно и только ты, только вера такой силы сможет выдержать уготованное тому, кто передаст…

— Предаст.

— Да, для остальных это будет предательством. Как сын божий выглядит для большинства сыном человеческим пока не представит доказательств своей божественности.

— И ты требуешь доказать силу моей веры?

— Я знаю, что она сильна.

— Знаешь больше и видишь дальше, чем дано твоим ученикам.

Слов не осталось. Сил шевелиться тоже. Я не сомкнул глаз до утра, хоть нам и предстоял путь до Иерусалима. Всю дорогу до города мог думать только об одном: ты знаешь. Знаешь, что я согласился, поэтому и затеял этот разговор. Ты знаешь. Все знаешь. Ты видел, как я согласился. Кто я такой, чтоб ставить под сомнения решения учителя. Мы назвали тебя сыном Божьим. Мы признали: тебе предстоит больше, чем любому другому. Мы… Мы все происходящее подталкивали к этому самому моменту. Нет. Не мы. Думать так — считать себя равным Богу. А это гордыня. Бог сделал веру своим орудием. И противиться этому — противиться Господу.

Вход в Иерусалим помню смутно. Уже потом из разговоров апостолов узнал, как по-царски встретили тебя в прокля́том городе. Как и про смоковницы или очищение храма. Каждое из этих событий казалось чем-то важным и чем-то незначительным перед предстоящим. Только тот, кто ничего не знал, мог спать спокойно. И это был не я.

Дни и ночи слились в одно бесконечно тянущееся мгновенье. Оно не могло закончиться. Оно, казалось, кончится в следующий миг и я не успею. Предам тебя своим бездействием.

Я думал об этом? Или дьявол искушал меня? Не знаю. Думал оставить все и сбежать. Бежать в другой город, в другие земли. Учить людей слову твоему и узнавать события из слов на чужих языках. Учить людей, которым будет все равно, что произошло где-то далеко-далеко в Иудее.

Думал об этом накануне. Даже собрал в узел пожитки и немного еды, хлеба и воды, которых хватит чтобы дойти до следующего города. И уже собираясь покинуть тебя, понял, что это будет настоящим предательством. Ведь кто-то все равно предаст, как-то тебя все равно схватят. Только к этому поступку ты уже не будешь готов, уверенный во мне.

И я остался. Я пошел к первосвященникам и сказал, что помогу солдатам взять того, кто имеет смелости называться мессией. И почти провалил все дело, когда Каиаф, подозрительно глядя сверху вниз спросил:

— А тебе, что с этого?

— Что? — я поначалу и не понял к чему он ведет.

— Твоя выгода?

— Я… — вспоминая, что ты говорил мне, — мне нужна плата.

— Тридцать сребреников достойная плата за бродягу, — довольно протянул Анан.

Мне оставалось только сглотнуть ком в горле и кивнуть, пообещав уличить подходящий для ареста момент.

Соврал. Я точно знал этот момент. Видел его тогда месяцы назад в виде́нии и чувствовал его приближение. В тот вечер все повторилось, будто уже было. Именно так, как я видел в сотнях кошмарах. Гефсиманский сад, вечеря, двенадцать апостолов и ты, напоминающий о предательстве. От потока «Не я ли?» закружилась голова. Захотелось подняться и закричать: Я! Это я!

Но твой взгляд снова потребовал от меня чуда молчания и я подчинился. Как и Иоанн, несомненно, догадавшийся о моей роли. О той роли, которую ты назначил мне.

Я не смог сидеть на месте и торопливо пошел из дома, на улицу, к воинам, которые должны были по моей указке совершить страшное. Твое спокойное: — что делаешь, делай скорее, — мне в спину, только ускорило шаги и усилило слезы, их приходилось вытирать сразу после появления на глазах. Невозможно было выдать себя ничем.

Представил, что это не я вел воинов к тебе. Не я договаривался о знаке, который подам. Не я подошел к тебе, раскрыв объятия, восклицая: — радуйся, Равви!

Не я поцеловал тебя. Не я услышал: — друг, для чего ты пришел?

Не я. Только разбившись моя душа смогла сотворить это «чудо». И не я видел деяние свое — тебя, умирающего на кресте за наши грехи. За мои грехи.

Мне не нужно было серебро, что тянуло пояс к земле, но первосвященники не приняли его обратно. Они праздновали, они радовались. Они сказали: — что нам до того? — и я бросил сребреники в храме, и ушел.