Сказки века джаза (сборник)

– Очень жарко, – повторил Аберкромби, беспокойно двинувшись, затем резко добавил: – Мне тут не нравится. Я ничего не чувствую – совсем ничего. Понимаете, мне было интересно, что я почувствую, вот я и приехал сюда. И вот теперь я знаю. Видите ли, – с волнением продолжал он, – до недавних пор на севере страны было много профессиональных южан: как настоящих, по происхождению, так не очень, по душевному складу, – однако все они отличались склонностью к цветистым монологам о красотах старинных фамильных плантаций, а также склонностью вскакивать и подвывать всякий раз, когда оркестр начинал играть «Дикси». Вы меня понимаете? – Он посмотрел на Хеммика. – Это стало чем-то вроде национального помешательства. О, я тоже принимал в этом участие, как и все. Я тоже вскакивал по стойке «смирно», покрывался испариной и аплодировал и раздавал юношам должности лишь потому, что они мне заявляли, будто родились в Южной Каролине или в Вирджинии. – Он снова сделал паузу и неожиданно оборвал: – Но теперь кончено. Я тут всего шесть часов, но с меня хватит.

– Вам так жарко? – спросил Хеммик со снисходительным удивлением.

– Да! Я почувствовал эту жару и увидел этих людей – две-три дюжины бездельников в соломенных шляпах, разглядывающие витрины лавок на Джексон-стрит. – И он добавил, чуть улыбнувшись: – Таких мой сын называет «болваны-руки-в-карманы». Вы поняли, о ком я?

– А, лоботрясы! – понимающе кивнул Хеммик. – Здесь, у нас, их зовут лоботрясами. Никчемные балбесы, это точно. Почти перед каждой лавкой из-за них висит объявление с просьбой не толпиться у витрины.

– Еще бы! – слегка раздраженно согласился Аберкромби. – Теперь символ Юга для меня – тощий темноволосый юнец с пушкой в кармане, заливший глаза джином или колой, подпирающий витрину аптеки в ожидании следующего линчевания.

Хеммик возразил, но не слишком уверенно:

– Однако, мистер Аберкромби, не забывайте, что экономика здесь после войны…

Аберкромби отмахнулся от этого возражения.

– О, да слышал я все это, – произнес он, – надоело! И о Юге в руинах я тоже слышал, и тоже надоело. Франции и Германии не нужно было полсотни лет, чтобы встать с колен, а ваша война по сравнению с их войной – это бабья склока у песочницы! Но вы здесь ни при чем, и никто тут ни при чем. Все потому, что здесь чертовская жара, в которой белый человек жить не может, и так будет всегда. Можно лишь мечтать, что когда-нибудь эти два-три штата, кишащие черномазыми, кто-нибудь наконец вышвырнет из Соединенных Штатов!

Хеммик кивнул глубокомысленно, но без единой мысли. Он никогда ни о чем не задумывался; уже лет двадцать у него не имелось никаких мнений, за исключением мнений, высказывавшихся местной прессой, либо тех, которые с очевидным энтузиазмом разделялись абсолютным большинством. Процесс мышления был той роскошью, которую он никогда не мог себе позволить. Если какие-либо обстоятельства вынуждали его принимать решения, он либо принимал эти обстоятельства, как есть, если они были доступны его пониманию, либо же устранялся от них совсем, если решение проблемы требовало хоть чуточку концентрации. Но он не был тупицей. Он был просто усталым вечно занятым бедняком, а в его кругах глобальные мысли просто не существовали, даже если бы он и был способен их воспринимать. Сама мысль о том, что он никогда не думает, была бы для него таким же пустым звуком, как и все ей подобные. Он был закрытой книгой, состоявшей наполовину из неясной и бессвязной чепухи.

И его нынешняя реакция на высказанное Аберкромби была чрезвычайно проста. Поскольку суждение исходило из уст человека, родившегося на Юге, человека, который преуспел – более того, человека, уверенного в себе, решительного, умеющего убеждать и учтивого, – он был склонен согласиться с ним без всяких сомнений или негодования. Он взял предложенную Аберкромби сигару, закурил и, сохраняя застывшую на усталом лице маску сурового глубокомыслия, стал смотреть, как с неба постепенно начинают соскальзывать краски и опускается серый занавес сумерек. Мальчик и велосипед, младенец и нянька, ничейный котенок – все удалились. В оштукатуренных бунгало начали раздаваться вымученные ноты измученных жарой домашних пианино, вдохновившие на соперничество проснувшихся сверчков; недолгие паузы заполняли плаксивым регтаймом скрипучие граммофоны; казалось, что абсолютно все гостиные на улице были раскрыты навстречу тьме.

– Единственное, чего я не понимаю, – нахмурившись, произнес Аберкромби, – так это почему я сразу не понял, какая же дрянь этот городишко! Я уехал отсюда совершенно случайно, и получилось так, что удача поджидала меня уже в поезде. Человек, что сидел рядом со мной, дал мне первый шанс в жизни… – И в его голосе послышалась досада. – А я-то думал, что тут хорошо. Я бы остался здесь, если бы только не подрался в школе – меня исключили, и отец сказал, чтобы я больше не появлялся дома. Почему же я не понял, что тут нет вообще ничего хорошего? Как же я не замечал?

– Вероятно, вы никогда ничего лучше не видели? – мягко предположил Хеммик.