Сказки жизни. Новеллы и рассказы

Низкий, устало-чувственный голос Леонарда Коэна завораживающе уносил Александра Дмитриевича в давнее и глубинное… Даже не в юность – тогда они его песен почти не знали, а в какую-то сокровенную тайну души, неведомую самому, которую ни в пьяном бреду, ни под пыткой никогда не доверишь другому. И скрипка! Она переливчато вступала после каждого куплета, не повторяясь в вариациях, с упоительной возносящей тоской перебирая по жилочке всю душу… И манила куда-то, обещая несбыточное, и плакала сквозь смех. Ею невозможно было наслушаться, как соловьиной трелью, когда с замиранием ждешь следующего восхитительного коленца и боишься, что чудо вот-вот оборвется…

Александр Дмитриевич случайно услышал едва знакомую ему песню "Dance me to end of love" сегодня днем в универсаме, катя вслед за женой тележку, доверху набитую продуктами. Уловилось едва слышное звучание – даже не мелодия, а словно дорогое воспоминание, теплой волной прошедшее по сердцу – и он решил, что обязательно запишет ее в айфон, чтобы всегда держать при себе и слушать. И сейчас он лежал, зачарованный, плененный этой музыкой, в их заветной комнате с задернутыми мягкими шторами и уютным светом ночника, куда спешил каждую минуту, выкроенную в будничной житейской суете. Наташа тихонько встала, накинула на себя что-то очаровательно-легкое с абстрактным рисунком, словно взмахнула радужными крылышками райская птица, и упорхнула в ванну. А он все слушал, уплывая мыслями вдаль…

С красотой своей танцуй и скрипкой огневой.
Протанцуй меня сквозь ужас – и найду покой.
Как оливы ветвь, голубка, к дому возврати.
Танцуй нас до конца любви.
Танцуй нас до конца любви.

Ему с грустью подумалось о вечной обреченности людей. О том, не объяснимом словами счастье, про которое нам зачем-то поведали еще за гранью – до нашего рождения на свет, и о существовании которого мы упрямо и наивно помним сквозь все земные обманы. И разбиваем лбы о призрачные мечтанья, надеясь на счастливый жребий, когда кажется, что удержишь его в горсти, или пытаясь добыть невозможное своими убогими силами…

Но разве эта натужная суета имеет отношение к счастью? Тогда для чего и для кого все это мельтешение? Чтобы превратиться в ходячий кошелек для жены? Как давно он устал тащить этот воз… Ведь человеку нужно совсем немного для жизни и покоя в душе. Хотя, усаживаясь в свой серебристый Фольксваген или включая телевизор размером в полстены, он испытывал иногда приятное удовлетворение, но все же – не настоящую радость. Душа требовала совсем другого, чего-то высокого, нездешнего – точно не материального, но очень простого. Иногда до обидного простого.

Нам станцуй сегодня свадьбу, и всё – что вдали.
Потанцуй мне очень нежно, дольше танец дли…
То своей любви мы ниже, то над ней парим.
Танцуй нас до конца любви.
Танцуй нас до конца любви.

Вернулась Наташа, присев на край постели, начала одеваться, чуть слышно подпевая Коэну, и Александр Дмитриевич, как всегда, залюбовался ею. Ему нравилось все, что она делает, красивая и утонченная, когда причесываясь даже без зеркала, неуловимым привычным движением подхватывает заколкой струящиеся по плечам светлые волосы. Или запахнув на талии райское одеяние, с изысканностью дамы галантного века наливает чай в тонкие чашки с парой танцующих журавлей, придерживая крышку чайника изящной рукой с жемчужным колечком. Или неторопливо одевается, словно античная нимфа у ручья, целомудренная и не ведающая смущения в своей чистоте. А вот раздевание любимой нимфы было его сладостной привилегией. Он никогда не пресыщался этой игрой-увертюрой их встреч, когда, щелкнув крошечным замочком, который не сразу и найдешь на ощупь, освобождал из атласно-кружевного плена по-девичьи нежную грудь, мгновенно отзывающуюся на поцелуй, к его почти юношескому нетерпеливому восторгу.

Прикоснись рукой
или перчаткою прильни
в танце до конца любви…

– Саш, выключай свой компьютер, иди ужинать. Слышишь? Давай быстрее, а то все остынет!

– Сейчас иду… чтоб тебя! – Александр Дмитриевич резко черкнул курсором по экрану, закрывая страницу с песней, и даже «мышью» стукнул об стол от досады, хотя бессловесная зверушка ни в чем не провинилась.