Сказки Золотого века

Вызывающий поступок, целое происшествие, которое в драме "Два брата" не имеет прямых последствий, поскольку там развита другая, скорее вымышленная линия тайного романа брата героя и княгини. В драме, но не в жизни, ибо Бахметев, конечно же, догадался сразу или впоследствии, что речь-то вели об истории с его молодой женой. Это была шутка над мужем и вместе с тем испытание Вареньки: любит ли она его, как прежде? И, кажется, случилось и вовсе неожиданное: он влюбился в Варвару Александровну, как Онегин в Татьяну Ларину, будто прежде не был влюблен. Это уж слишком! Он задумал месть, только это будет литературная месть. Зачем она не оставалась его испанской монахиней до часа, рокового часа явления в ее келье Демона? Быть может, они нашли бы спасение в любви, если бог - любовь? Она лила тайные слезы, но несчастия ее только начинались, при всяком упоминании о Лермонтове, Бахметев вспыхивал; брат и сестра не смели говорить о нем, все стихи, его рисунки и картины надо было прятать, чтобы не уничтожили их, - благо бы безвестная личность - о, нет! Слава его росла - на радость и горе Вареньки, беспокойная слава.

4

По возвращении в Петербург Лермонтов перечел с Раевским драму "Два брата", и они нашли ее совершенно неудавшейся. И тогда он задумал писать роман "Княгиня Лиговская", с перенесением действия в Петербург, в котором снова обыгрывается та же ситуация с рассказом героя о прежней любви к особе ее мужу, пусть с расширением содержания, с явлением главного персонажа из будущего романа "Герой нашего времени" Печорина. Это была все та же навязчивая идея литературной мести поэта, пробующего перо то в драме, то в прозе, Вареньке Лопухиной, нежданно вышедшей замуж и за кого? За полное ничтожество!

Между тем Лермонтов переработал драму "Маскарад", смягчил страсти, концовку, - героиня не отравлена мужем, а лишь обманута, что она умрет от яда, она оживает, и якобы добродетель торжествует, - все ради преодоления запрета цензуры. Ему очень хотелось увидеть ее на сцене.

Кроме Раевского, был еще один человек, которого посвящал в свои замыслы Лермонтов, - это Андрей Николаевич Муравьев, автор книги "Путешествие по святым местам в 1830 году", опубликованную двумя годами позже и принесшую ему известность как в литературных кругах, так и при дворе. Он служил в Синоде, а недавно, в мае 1836 года, получил высокое придворное звание камергера. Это был высокого роста блондин, весьма солидный, который, несмотря на новое направление его карьеры, начинал жизнь драгуном и стихотворцем. По ту пору, приехав в полугодовой отпуск в Москву, он познакомился с Баратынским, с братом которого служил, и с Пушкиным, возвращенным из ссылки государем императором в самые дни коронационных торжеств, с достижением успокоения после бунта на Сенатской площади. Один из старших братьев Муравьева был сослан в Сибирь, умонастроение двадцатилетнего офицера, пишущего стихи, понятно, не отличалось устойчивостью, будущее рисовалось в неясном свете. Призвание поэта казалось самым заманчивым, заразительный пример Пушкина всех сводил с ума.

В салоне  княгини Зинаиды Волконской, где собирались по ту пору любители поэзии, музыки, пения, во дворце Белосельских на лестнице стояла гипсовая копия колоссальной статуи Аполлона, руку которого молодой драгунский офицер и поэт случайно отломил; однако он не пришел в замешательство, а тут же сочинил и начертал на пьедестале акростих:

О Аполлон! Поклонник твой
Хотел померяться с тобой...

Нелепый случай стал событием, на которое не могли не откликнуться поэты, посетители салона княгини Зинаиды Волконской. В эпиграмме Баратынского есть весьма злые строки: "Убог умом, но не убог задором..." и "Чему же рад нахальный хвастунишка?"

Пушкин эпиграмме своей придал не личный, а обобщающий характер, снабдив ее подзаголовком - из антологии, и отдал ее в "Московский вестник".

Лук звенит, стрела трепещет,
И клубясь издох Пифон;
И твой лик победой блещет,
Бельведерский Аполлон!
Кто ж вступился за Пифона,
Кто разбил твой истукан?
Ты, соперник Аполлона,
Бельведерский Митрофан.

В связи с этой эпиграммой рассказывают, что, встречась с редактором "Московского вестника" через два дня после выхода журнала, Пушкин сказал ему: "А как бы нам не поплатиться за эпиграмму". - "Почему?" - удивился Погодин. - "Я имею предсказание, - заметил с грустью поэт, - что должен умереть от белого человека или от белой лошади. Муравьев может вызвать меня на дуэль, а он не только белый человек, но и лошадь", - и Пушкин, по своему обыкновению, превесело расхохотался.