Сказковорот (СИ)

- Дак мы и тебе докажем, что законы естественные вернее писаных.

- Нет. Не докажете. Даже у муравьев...

- Все. Достал, зануда. Щас как...

И что-то нашло на Ботана, какая-то, что ли, энергия героико-эпическая обуяла. Взял Ботан булыжник дорожный -- и киданул. Оказалось, рука длинная что праща работает: камень попал в одного из троицы. Кровь у мужика потекла из темечка, упал человек как бы замертво. Двое оставшихся поперли на Ботана, приготовясь отвесить изрядную меру. Наш же герой, повинуясь инстинкту самосохранения, второй камень взял, размахнул -- и второго пришиб. Третий не стал свирепствовать, просто убег восвояси, и это поступок разумный.

- Что ж ты делаешь, глупый человек? - Вопрошает, от пыли отряхиваясь, толстяк. - Умчишься ты на коне своем лихом, а они оклемаются -- и вдесятеро тумаков по мою пропащую душу надают.

При слове "лихой" мерин воспарял. На самом деле Распердяй на колхозном дворе заживо гнил, а в степь широкую-просторную выгнась, почуяла животина стезю. Час от часу на воздухе вольном и травах сочных Распердяй силы набирался.

- Правду утвердил. - Ответил Ботан.

- Ну, задолжал я средств денежных тем мужикам. Побили бы -- и простили. А теперячи не простят, вот и вся правда твоя.

- И хорошо. Коль ты ломоть оторванный, пошли вместе всякие подвиги творить. Как звать-то тебя?

- Обзывают меня Прыща. Да я привык.

- И что?

- Пусть обзывают.

- Я про подвиги.

- О, Господи...

Рассудил Прыща: до времени покантуется в компании этого долговязого дуралея, авось те трое и остынут. И согласился. Сперли Ботан с Прыщей на одной ферме ослика глупомозглого. И, кстати, снова оглобля не сообразил, что воровством добра не плодишь -- я ж говорю: мозгу свинтило. Вот и получилась веселая бригада: оглобля на мерине да колобок на осле, которого толстяк обозвал Тараном.

Едет странная, но забавная парочка степью ковыльной, да и спорит, что дороже: свобода или колбаса. У каждого свои доводы и аргументы, меж тем обоим невдомек, что два понятия несоизмеримы. За свободу не колбасой плотят, а жизнями. За колбасу же расплачиваются деньгами -- ежели конечно не воры. А вот настоящая свобода -- та, которая воля вольная -- добывается разве что в борьбе. Но люди чаще воюют все же за колбасу.

А у мерина с ослом своя дискуссия, на языке копытном. Таран иакает:

- Што воля, што неволя... все одно.

- О-о-о, не-е-ет! - Отрицает Распердяй. - Надо только ощутить сам момент. Воля -- настоящий пир духа. Ради этого и жить-то стоит.

- И, конешно, еще и под уздцы...

- А мне просто интересно, что этот мой чудак на букву эм учудит. Интрига, так сказать.

- А ежели он тебя на колбасу?

- В колхозе вероятность повыше будет.

- Ну, коли работать исправно, еще не факт. Ты, лошадиная твоя душа, не совсем видно понял: для нас, копытных, воли нет, а есть покой и счастье.

- Ты, ушастый, припомни своих предков, которые гуляли себе по степям и седоков не знали.

- А ты, выпуклоглазый, не забудь, что на воле этой твоей тебя кто-то подковывать должен...

В тот момент пролетал трактом богатый экипаж с вооруженной охраною. Сидит там девка крупная, дородная. Только одного зыра хватило Ботану, что в матрону влюбиться: очень уж важная персона напомнила оглобле матку муравьиную, а мир дружных насекомых Ботан за идеал держит.

- Вот моя Дульсинэя! - Воскликнул Ботан.

Меж тем девку звать не Дульсинэей, а похоже: Дуся. И она -- наилюбимейшая дочь правителя здешнего края. Давно ее папа выдать замуж хочет, да никто из принцев не зарится. Вид уж больно величественный.

Один из охранников, присвистнув, стегнул Распердяя -- да так, что тот в канаву повадился и Ботана уронил. И умчался эскорт в даль светлую.

- М-м-мда... - Раздумчиво произнес Прыща, наблюдая восстающего из грязи напарника. - Сон глупости рождает красавиц.

- Ничего. - Ответил Ботан, отряхаясь от грязи: - Главное ведь -- совесть на замарать.

По поводу совести. Что отжали лошадь с ослом -- ладно. Но вот все остальное -- совершенная нравственная деформация. Принялись Ботан с Прыщей по местным дорогам шерстить, ратуя за справедливость мироустройства, при этом не брезгуя насильственным отъемом разных материальностей. Отымали, конечно, у тех, кто по ихнему сугубому убеждению имеет шибко много -- то есть, у богатеньких и здоровых -- отдавали же нищим и убогим. Но не всё, далеко не всё, ибо кушать хочется ежедневно даже святым. Тем более -- кто проведет грань промеж зажиточных и убыточных? Здесь же не бухгалтерия. Но так у всех народных героев: они думают о высочайших штуках и явлениях, а вовсе не о критериях достатка, отчего и размножается несправедливость вкруг всех праведников.