Сказы

Царица после хмельного пира еще изволит нежиться, а уж мануфактурщик по двору фабричному расхаживает, то к одному, то к другому дубцу приноровится, хороших палок припас. Не дожидаясь, когда уедет его почтенная гостья, решил дубьем парня отпотчевать, — вот, мол, государыня, как учим народ свой почтению и повиновению.

Привели Диаклетиана, спутанного по рукам, с распоротым плечом. Помутнели соколиные глаза у молодца, только брови у него задергались, лишь одно бросил он хозяину:

— Ты, мытарь, ноздри мне рви, меня не жалей, — мастерство мое пожалей, не нашим ли стараньем ты славен и царство наше славно? Где царица-то? Чего же она смотрит?

Мануфактурщик стал говорить вкрадчиво да насмешливо.

— Здесь она, здесь. Она смотрит, очень даже смотрит, какие цветы ей подают, какие узоры на салфетках ткут, кто ее покой возмущает, всех по заслугам обделяет. Мне бог послал — на новую фабрику подарила, да лесу, да угодий. И тебя вот не забыла. Награда тебе пожалована. Принимай. Не знаю, все-то враз унесешь ли? Перво-наперво за твои хитрости-кляузы два ста батогов. Во-вторых, за твои поклепы на хозяина — сто да полста розог березовых мягоньких. Да на острастку, чтобы и впредь ты спокойствие монархини не омрачал, еще полсотенки, это уж сверх сыти получай. За свою кляузу-жалобу стал ты богаче всех. Без портного, без иглы я велю тебе сшить в самый раз кафтан на твоей спине клетками-салфетками, носи кафтан, не снашивай, другим жаловаться на хозяйские порядки заказывай. Эй, Гришка, Мишка, возьмите его, угостите, как я сказал!

Диаклетиана три дородных мошенника на фабричном дворе растянули на бревне и давай плетьми тело белое писать.

Бросили его связанного у бревна. «Наперед кляузы пущать станешь, — ноздри вырву, на цепи прикажу от барака до ткацкой водить», — вот каких наград-почестей насулил мануфактурщик первостатейному скатертных дел мастеру. А вечером-то кузнец в замки заковал Диаклетиана, и повели его по городу к острогу.

Как вели-то его в замках, с перевязанным плечом, на повязке руда-кровь запеклась, все это Маринка из надежного потайного оконца от подружки своей видела.

На мануфактуре в тот же день было сказано: надлежит Диаклетиану на вечно поселение итти на Камчатку. Своей печаткой царица этот указец скрепила. Шепнул ей синегубый вельможа, что и с жалобами кляузными к ней этот ткач лез, народ фабричный мутил, что он и Маринку спровадил в потайное место. Разгневалась царица и своей ручкой приписала на том указе: сему ткачу ноздри рвать, а потом уж на Камчатку гнать.

Видела Маринка из потайного окна, как ноздри рвали у ее друга на фабричном дворе. А других-то ткачей на это изуверство выгнали глядеть, да чужим несчастьем казниться. Перестала Маринка на улицах показываться. Да ведь летом не зимой, и в лесу прокормишься на худой конец.

Искали, искали Маринку — не нашли. Не полюбилось это царице: так синегубого вельможу и не порадовала.

Села царица под золотой парус и поплыла вниз по матушке по Волге. Да и то молвить: что не плавать ей? На своем веретене она со всей России золотую кудель пряла, последнее у мужика отбирала, а с мастерового семь шкур драла.

Так ткачи-то наши ни при чем и остались.

Когда царица на корабль садилась и впоследние доложили ей, что так и не нашли красавицу Маринку-Волжанку, разгневалась царица на губернатора и назвала его при всех дворянах гуменной вороной. Да строго-настрого приказала:

— Не будет через месяц у меня на дворе эта взбалмошная девка, — не сидеть тебе больше в губернаторах. Со дна Волги достать чтобы!

Губернатор челом царице в ноги:

— Землю от Ярославля до Астрахани на семь аршин взрою, всю Волгу неводом прочищу, а найду, как мне монархиней повелено.

Корабли поплыли, за кораблями по берегу мальчишки бегут. Не успела царица убраться со двора, настала ткачам худая пора. Оставила царица ткачам милость, от нее спина у рабочего под плетью ломилась. Не забыл хозяин ни одной буковки из их жалобы.

Но самое горевое житье настало с той поры для Маринки. Диаклетиана угнали. Самой на мир показаться нельзя, будто волчица затравленная. Повсюду ее ищут. Попадешь им в когти, прощай ты, вольная воля!

А ведь не зря она выросла на волжском берегу, кажду весну вереницы птиц встречала и провожала, стоя на бугорке. И сама за ними вдаль мечтой своей уносилась. Не напрасно, знать, мнилось Маринке, что слаще воздуха, чем на Волге, нигде в мире не было, да и нет. Сколько песен хороших по лету приносили с собой бурлаки, а как они пели! Не у них ли и песни-то Маринка переняла. Не у них ли и плясать-то она выучилась. И в такие минуты, бывало, покажется ей, будто она и есть та вольная белая чайка, что грамотки на белом крыле писала.

Не с того ли, как подует ветер с Волги, а Маринка сидит с другом на бугорке, вскочит она, бывало, и, как чайка крылья, раскинет руки навстречу ветру, словно вспарить на воздух птицей залетной хочет. Хоть и небольшая, но была у нее воля, а теперь и этого лишат. Кто за нее заступится?..