Сказы

— Здорово, да не ново. В нашем месте родилось, нам и пригодилось, — отвечает Прохор и лист за листом перекидывает, а листы желтые, пальцами захватанные, с краев воском оплаканы, на каждом листе то розовая, то лиловая лента приклеена, под ней неумелой рукой, как курица лапой, выведено, как такой-то колер выделывать.

— Никто так еще не красил, — говорит Карош.

— Десять лет тому назад у Витова такой колер брат мой выгнал, да колер Ёхимке не понравился. Ты думал, тот колер нивесть за какие моря улетел, а он цел. На, глянь: чей лучше?

Открыл Прохор лист, а к листу тряпочка приклеена, та самая, что когда-то его брат вгорячах в избе у Прохора бросил. Только цветенье на ней поярче, понежнее, чем у Кароша. Тоже лазурное поле, а по нему земляника с листочками.

Не велит Прохор и гроша за чужую выдумку платить. Не то что платить ему, а выведать, через чьи руки чужим трудом завладел, да прихлопнуть за шельмовство как следует, снять клетчатые штаны да прутьев принести, отделать так, чтобы до новых веников не забыл.

Селиверст глянул в книгу к Прохору, — и в самом деле, в книге колер точь-в-точь такой, только ярче и нежнее. Тут он и раскусил плутню. Карош судом пугает, требует — заплати ему обещанное.

Чем бы все кончилось, неизвестно, если бы не зазвенели под окном бубенцы: кто-то на тройке к конторе подъехал.

Это костромской купец как раз к крыльцу подкатил, знать для храбрости подвыпил, бежит на крыльцо, ступеньки под ногой жалуются, кнутовищем машет, обманщика требует на расправу. Выхватил из-за пазухи бутылку голубую с орлом, трясет у него над головой, о затылок бутылку разбить хочет.

— А, накоси, удумал! Содой захотел напоить! Соды всучил заместо краски. Все мы сверили, выверили — сода, лекарство как есть.

Кабы Прохор не встрял, долго бы хозяин синие осколки с полу не собрал, а затылок немца еще бы дольше бутылку с орлом вспоминал. Бутылка-то хороша, увесиста, таким кадилом махнешь — стену прошибешь. Стекло в палец толщиной.

Знать, бутылку свою пожалел Прохор, ударить не дал. Взял он ее и сказал:

— Вот это бутылка — всем бутылкам бутылка: полсвета обошла, а хозяина нашла.

Пока шумели, галдели, Карош задом-задом, да и поминай как звали.

С этого дня его больше у нас и не видали, а поминать — поминали: был-де такой хваленый Карош, да цена ему оказалась — грош.

Пальмовая доска

В те поры заикнись, спроси хозяина: мол, на чьи деньги фабрику строил? Он тебе и выговорить не даст, рот заткнет. «Своим трудом-де нажил, да бог помог».

Старые люди сказывали, какой бог таким помогал. Нивесть про которого: про Бурылина или про Бабурина такой слух прошел. Больше Бурылина называли. Первостатейный был воротила. По горло в золоте сидел и все глядел, где бы еще денежку клюнуть.

А началось с пустяковины. Впервой Бурылин, сказывают, пришел в Иваново в липовых лаптишках, в заплатанных портчишках, копейки за душой не было. На работу определяться стал, а ремесла никакого не знает. Куда ни торкнется, везде одна должность — семеро наваливают, один тащи. В мытилку брали — не пошел, грязно и не денежно, в заварку предлагали — жарко и оклад мал, отказался. В бельнике с недельку поработал — на попятную пошел: кости ноют, лапти преют. В бельнике, братец мой, не озолотишься.

Долго так-то слонялся он с фабрики на фабрику.

Встрелся на Гарелинской с набойщиком Федотом. Тот заводчиком на верстаке работал, всему куску лицо задавал. Первая борозда его была: обозначит первой рукой свою линию на полотне, а помощники за ним доделывают, там — грунтовщики, расцветчики. У них без Федота не получалось. А он такие ли разукрасы мастерил: и красиво и прочно, носи — не сносишь, стирай — не состираешь. И резчик был незаменимый. Таких днем с огнем хозяева искали. Такой человек в набоешной дороже золота.

Другие набойщики чужими «набивными» работали. У самих-то ума и мастерства нехватало манер выдумать, доску вырезать. А Федот все сам придумывал. Пальмы нет — сам грушу срубит, и так то ли тонко вырежет, что диву дашься.

Как-то раз в кабаке спрашивает Бурылин Федота, много ли тот получает.

— Три целковых на день выгоняю, — отвечает Федот.

— Ах, батя, три целковых не мало, а много ли проживаешь?

— Гривен шесть в день.

— Два с полтиной чистогану! Я бы на твоем месте давно свою светелку открыл или прядильну.

— А что бы ты в ней делать стал?

— Мужиков бы нанял. Ты бы ко мне пришел, я бы тебе не трешник, пятерку положил, — так и захлебывается Бурылин.

— Больно ты, парень, горяч, как я погляжу, — на ответ ему Федот, — мне и без светелки светло. Жить-то уж немного осталось. Не привык на чужой спине кататься. Смолоду не научился, а под старость грех на душу брать боюсь.

Бурылину Федотовы три рубля занозой в душу вошли, да не знает, с какого бока к трем рублям подъехать.

— Выучи меня твоему ремеслу, — просит заводчика.

Федот не из таких был, чтобы свое ремесло за семью замками прятать.