Скелет в шкафу художника

— Евгений Семенович, — не стал ломаться стряпчий, — поручил мне предложить вам заключить некую сделку. Понятно, он надеется только на вашу доброту, на мягкость женского сердца! Костров — большой человек, известный ученый, его репутация безупречна.

— Да уж, сел в дерьмо ваш большой безупречный ученый, — зло прокомментировала я.

Владимир Геннадьевич поднял еще выше коромысла своих бровей, демонстрируя несогласие с употребленными мною терминами, и продолжил:

— Я перечислил заслуги моего подзащитного только для того, чтобы подчеркнуть размер несчастья для него, в случае если всплывет некоторая информация о его методе. Конечно, жуткий случай с харакири и пятном на картине будет разбираться на суде. Тут ничего не сделаешь. Труп обнаружен, группа крови совпадает. Но кое-что сделать можно! Остальные случаи трудно приписать к делу профессора. Нет ни свидетелей, кроме одной алкоголички, ни улик. Вы понимаете?

— А как же! Укокошил несколько бедных психов, так что, судить его за это, что ли?

— Не совсем так. Несчастные погибли из-за некоторого несовершенства методики, а вовсе не из-за ошибочности всего метода! Так вот, продолжу. Случай с вашей покойной мамой — совсем иное дело. Это личная история, не имеющая отношения к научной деятельности Евгения Семеновича.

— Грубо говоря, — возразила я, — хреноту несете, дядя. Ваш милый Евгений Семенович довел мою маму до страшного — до самоубийства, используя свою глубоко научную теорию катарсиса. Пусть это случилось не в рамках апробации его учения, но пользовался он своим обычным инструментом: накачивал жертву специальными препаратами, вызывающими у больного депрессию или истерическое состояние, и унижал его, издевался над ним, подводя к петле или ножу.

— Тем не менее мне удастся представить это дело в ином свете. А вас профессор попросил бы дать на суде показания, отличные от тех, что имеются у следователя. Вы должны сказать, что Костров сам пригласил вас в свой кабинет и сделал чистосердечное признание, раскаялся перед вами, так сказать. И он сам позвонил в милицию, движимый, единственно, идеей искупления своего греха. Это будет выглядеть трагично и благородно. А вы, в свою очередь, получите в полное свое распоряжение все картины кисти Маргариты Садковой, имеющиеся в коллекции Кострова.

Я молчала, потому что боялась распалиться и дойти до смертоубийства. Спокойно! Этот болван только выполняет свою работу! Наконец приступ бешенства прошел и я смогла говорить:

— Очень мило, но если я не захочу выглядеть дурой?

— Тогда на суде, в присутствии присяжных и приглашенной прессы, ведь процесс обещает быть громким, я ославлю вас, выдав и ваш образ жизни, и попытки самоубийства как признак начинающегося слабоумия.

И тут мне стало смешно:

— Ославите? Меня-то? Боже мой, да кто же в Гродине не знает, что я — сумасшедшая шлюха?

— Зачем вы так, — слегка опешил адвокат. — Ваша репутация…

— Моя репутация позволит мне выпроводить вас из моего дома, наградив парой оплеух, и еще пару я передам через вас трагичному и благородному профессору Кострову. И пусть он вспомнит, наконец, что убил не только мою маму, но и своего ребенка!

Я встала. Дон Кихот вскочил с места и скоренько направился к выходу. Похоже, Костров рассказал ему о моих методах дознания.

— Всего хорошего! А картины я и так заберу-у!!! — выкрикнула я на лестничную площадку, куда уже выскочил Новохатский. Он рванул к лестнице, не дожидаясь лифта и вызывая у меня соблазнительную мысль о соприкосновении моей ноги и его зада.

Глава 25

Постояв на пороге еще минуту, просто остывая, я услышала, что подъезжает лифт. Дверцы раскрылись на моем этаже, и я увидела Тамилу, выходящую на площадку.

«Стройная, волосы стриженые, уложенные. Не из наших».

— Привет, — сказала Тамила. — Смотри: купила к обеду осетрину.

Она показала тяжеленький пакетик с розовой рыбной плотью и прошла мимо меня в квартиру.

— Тамила! — окликнула я ее, еще сомневаясь. — Ты знакома с Виталием Кириным?

— Нет, — отозвалась она из кухни. — А кто это?

Я закрыла входную дверь и тоже прошла на кухню. Тамила любовалась куском рыбы, лежащим в мойке.

— Да так, никто! — Мне казалось, что надо протянуть время. — Я трахалась с ним.

— И как он тебе? — Она включила воду, и интонации голоса стали скрываться за шумом воды. — Понравился?

— Да, — говорить дальше не было смысла.