Скептические эссе

Кто смиряет себя, сохранится целым. Кто согбен, выпрямится. Кто пуст, будет наполнен. Кто источился, будет обновлен. Кто имеет мало, достигнет многого. Кто имеет много, собьется с пути.

Характерно для Китая, что общепризнанным национальным мудрецом стал не Лао-цзы, а Конфуций. Даосизм выжил, но в основном среди необразованных, и имеет репутацию колдовского верования. Практичным людям, которые управляли империей, он казался неосуществимой фантазией, в то время как учение Конфуция было в высшей степени тщательно просчитано, дабы избежать трений. Лао-цзы проповедовал принцип недеяния. «Империя, – говорит он, – всегда покорялась тому, кто позволял вещам идти своим чередом. Тот, кто вечно должен что-то делать, не годится к владению империей». Но китайские правители, естественно, предпочитали конфуцианские максимы о самоконтроле, благожелательности и вежливости c сильным упором на благо, которое способно принести мудрое управление. Китайцам ни на мгновение не пришло в голову, как всем современным белым народам, обзавестись одной системой этики в теории и другой на практике. Я не хочу сказать, что их реальность всегда соответствует теориям, однако они стремятся к этому и этого от них ожидают, в то время как значительная часть христианской этики единогласно считается слишком хорошей для этого грешного мира.

В нашей культуре на самом деле сосуществуют два вида морали: один мы проповедуем, но не практикуем, а другой практикуем, но редко проповедуем. Христианство, как и все религии, кроме мормонизма, имеет азиатское происхождение; на раннем этапе оно тоже делало упор на индивидуализм и потусторонность, характерные для азиатского мистицизма. С этой точки зрения доктрина непротивления была логична. Но когда христианство стало официальной религией энергичных европейских князей, появилась необходимость оговорки, что некоторые тексты не следует понимать буквально, в то время как другие, такие как «кесарю кесарево», приобрели огромную популярность. В наши дни, под влиянием конкурентного индустриализма, презирается даже малейший намек на непротивление, и от людей ожидают, чтобы они никогда не опускали рук. На практике наша фактическая мораль – это мораль материального успеха, достигаемого путем борьбы; и это относится как к странам, так и к отдельным людям. Все иное кажется нам глупостью и мягкотелостью.

Китайцы не приемлют ни теоретической, ни практической нашей этики. В теории они признают, что есть случаи, когда следует бороться, а на практике, что такие случаи редки; в то время как мы в теории убеждены, что таких случаев нет, а на практике – что они весьма часты. Иногда китайцы воюют, но воинственной расой не являются и не очень-то превозносят успехи на войне или в коммерции. Испокон веков они больше всего ценят ученость; на втором месте, и обычно в сочетании с ученостью, для них стоят вежливость и изящество манер. Многие века административные должности в Китае присуждались по результатам конкурсных экзаменов. Поскольку в течение двух тысяч лет у них не существовало наследственного дворянства – за исключением семьи Конфуция, глава которой носит титул герцога, – ученость привлекала к себе то уважение, которое в феодальной Европе оказывалось могущественным аристократам, вдобавок к уважению, которое внушала сама по себе. Однако старый идеал учености был весьма ограниченным – он заключался лишь в некритическом изучении китайских классиков и их получивших признание комментаторов. Под влиянием Запада стало известно, что география, экономика, геология, химия и так далее имеют больше практической пользы, чем морализаторство прежних эпох. Молодые китайцы – иными словами, студенты, получившие образование на европейский манер, – понимают требования современности и едва ли испытывают достаточное уважение к старым традициям. Тем не менее даже самые современные, за редким исключением, хранят традиционные добродетели умеренности, вежливости и мирного нрава. Переживут ли эти добродетели еще несколько десятилетий западного и японского образования? Пожалуй, в этом можно усомниться.