Схевенинген

Фиалковый сынок, наущаемый мамашей, сообразил раскрыть зонт над собой и Верой и, сунув ей в руки букетик, залепетал ерунду. Довольная мамаша кивала под своим зонтом. Курт мок возле них, дожидаясь непонятно чего.

– Ну, я поеду. – с полувопросом произнес он, вклинившись в комплименты.

– Спасибо, что пришли, – сказала Вера и покраснела, потому что уже говорила это.

И вдруг, разглядев мокрого и несчастного Курта, предложила:

– Подождите, я вас подвезу. Да идите же, промокнете! И махнула рукой в сторону дверей.

Через несколько минут Вера подъехала за ним на своей маленькой «хонде». Курт сидел рядом мокрый и взволнованный. Он был наедине с нею. Совсем не так, как думал, но – наедине!

– Ну, – сказала Вера, осторожно выводя из ступора своего нестандартного кавалера. – Расскажите что-нибудь.

– Та-ак глупо, – сказал он наконец. – Я-а да-аже не при-инес цветы.

Она рассмеялась.

– И замечательно. Я рада вас видеть просто так.

– И я. М-может, я могу вас пригла-асить куда-ни… будь? Она посмотрела на него, сколько позволяла дорога, и сказала:

– Милый Курт…

Голос звучал немного печально.

– Ну хорошо. По чашечке кофе, да?

В кафе он настаивал, чтобы Вера непременно взяла десерт, Вера немного сердилась, но потом сдалась, и Курт был доволен. Он заговорил о себе – Вера слушала рассеянно, потом спросила про маму. Курт подавил в себе приступ дурноты и исполнил для нее печальный речитатив верного сына.

Вера снова погладила его по руке, как тогда, на поминках.

Когда она остановила машину у его дома, Курт в три приема попросил разрешения как-нибудь ей позвонить, и она, помедлив, сказала: конечно, звоните. Его немного резанула эта пауза и это легкое движение плечами, но он решил об этом не думать. Она ведь сама дала свой телефон!

Телефон он сразу переписал в книжечку. У него был хороший почерк.

Он подождал несколько дней, чтобы было именно «как-нибудь», а не назойливо. Вера была занята. Он позвонил назавтра – она не могла. Посоветоваться было не с кем, и на третий день Курт позвонил снова.

– Курт, – сказала Вера, – мне так неловко, но правда же. Я очень занята.

И он спросил:

– Чем?

– Ку-урт, – укоризненно протянула она, и в трубке настала тишина.

– А… лло, – сказал он.

– Да. – И снова тишина.

– И. Извините меня, – сказал он.

Еще подождав и ничего не дождавшись, Курт повесил трубку.

Ему было очень плохо. Он маялся целый вечер – все думал, что же ему теперь делать, и придумал очень хорошо: назавтра (как раз была суббота) Курт купил букет небольших роз с трогательной веточкой гипсофила и снова поехал к евреям.

Оставить для нее, а самому уехать. Без записки, только с визитной карточкой – изящно и благородно. Она оценит.

Изящно не получилось: Курт пропустил остановку, а пока ждал автобуса и возвращался, все пошло прахом. Он наткнулся на Веру, уже отдав букет, и от неожиданности отпрянул в дверь, и вышло, будто он за ней следит. Но главное – Вера приехала не одна.

Она вышла из победительного «Мерседеса», а следом пискнул ключами замка высокий шатен с отвратительной телефонной закорючкой в ухе. В глазах у Веры заметалась паника – шатен, одним взглядом оценив парализованного Курта, одарил его гуттаперчевой растяжкой губ.

– До. брый день, – выговорил Курт.

– Добрый день, – ответила Вера. – Это Курт, – сказала она чуть погодя. – Мартин.

Шатен наклонил голову, доброжелательно рассматривая третий угол ниоткуда взявшегося треугольника. Эта вялая доброжелательность окончательно добила Курта: его существование не было даже помехой.

– Пришли на концерт? – спросила Вера, потому что надо же было что-то сказать. Пока, мучительно выбрасывая из глубины горла разрозненные звуки, Курт пытался справиться с ответом, они стояли и смотрели на него: она с ужасом, шатен – с живым интересом.

– Не… не… нет! – крикнул наконец Курт.

– А мы пришли на концерт, – сообщил шатен и, приобняв девушку за спину, по-хозяйски провел ее в дверь. Последнее, что видел Курт – руку с перстнем, мягко скользнувшую к ее ягодицам.

Если бы Курт пил, он бы напился в этот день до забытья, но умения забыться у него не было, и он до ночи сидел на диване, щелкая пультом телевизора и разговаривая со стенами.

Его мычащие возражения мир в расчет не принял. Двое суток Курт жил, как в плохом сне – жернова памяти медленно проворачивали его через позор последней недели, и рука шатена раз за разом скользила по Вериной спине и оглаживала ее ягодицы. Бог знает когда бы он вышел из этого морока, но кто-то над ним решил, что клин клином вышибают: во вторник умерла мать.

Ему позвонили из попечительской службы, и Курт поехал в дом, который теперь принадлежал ему, – как будто некий куратор озаботился раздвинуть пустоту его жизни до новых пределов.