Схолариум

Лаурьен весь сжался. У Касалла было восковое лицо, распухшее и напоминающее маску. Кожа словно посыпана белой пудрой. Магистр пристально смотрел на Лаурьена своими черными глазами.

— Я буду преподавать тебе trivium: грамматику, риторику, диалектику.

Касалл отвернулся и принялся искать на столе «Оратора», наконец обнаружил его и с многозначительной улыбкой протянул Домициану:

— Глаз с нее не спускай. Обычно ее держат на цепи в библиотеке, как собаку на привязи, — он засмеялся, — а то, что приходится держать на цепи, как правило, таит в себе опасность, потому что умеет кусаться и наносит людям телесные повреждения. А теперь идите.

Они развернулись и вышли из комнаты. Лаурьен все время прислушивался. Криков больше не было.

Как раз в тот самый момент, когда Домициан и Лаурьен оказались на улице, одновременно зазвенели все колокола. От этого трезвона закладывало уши. Две служанки ругались, стоя у дверей, а две монахини с благоговейными песнопениями направлялись в сторону церкви Святого Андреаса. Лаурьен заткнул уши. Его латинская школа располагалась в крошечном городке, а Кёльн, с его деловой суетой и гвалтом, казался ему огромным.

Пока они шли к схолариуму, Домициан все время крепко прижимал книгу к плащу.

— Ну и какое у тебя сложилось о нем впечатление? — Задавая этот вопрос, Домициан не смог удержаться от сарказма.

— О ком?

— О Касалле. Как ты думаешь, он многому тебя научит?

— Не знаю… Домициан… — Лаурьен остановился и схватил спутника за рукав: — Это и правда была его жена, это он жену бил?

Домициан кивнул, и тут вдруг Лаурьен заметил, что в его лазоревых глазах появилась какая-то злая горечь.

— Да. Об этом знают все. Это у него такой способ выявлять, что есть ложь, а что — истина. Но он имеет полное право. Фома Аквинский [16]говорит о тройном несовершенстве женщины; ее следует правильно воспитывать, потому что у нее есть воля, но нет способности к познанию, как у животных. Понятно?

Лаурьен ничего не понял, и Домициан мрачно добавил, что в Кёльне человек сталкивается с абсолютно новым взглядом на мир. Скоро он и сам это заметит. Лаурьен кивнул. Безусловно, пока еще у него не сложилось собственного представления, но ведь именно поэтому его сюда и послали. Чтобы он научился правильно смотреть на мир.

Чуть позже он беспокойно метался в своей постели и прислушивался к чужому дыханию, в ушах у него все еще гремели звуки прошедшего дня: колокола, крики, голос Касалла. Только теперь он осознал, что этот голос все время звучал у него в голове. Странный голос, всё на одной ноте, — тон, который никогда не меняется.

— Лаурьен? Ты спишь?

К нему повернулся Домициан, кровать которого стояла рядом.

— Нет.

— Когда не можешь заснуть, каждый раз задавай себе вопрос «А чему я сегодня научился?» Это помогает отправить закончившийся день в прошлое. — Домициан натянул одеяло себе на голову.

Лаурьен кивнул, хотя собеседник не мог этого заметить, потому что в комнате было очень темно. А сегодня он научился чему-нибудь, чем можно закончить день? Впечатлений оказалось бесконечно много, они метались в его голове, словно курицы по двору. Нет, сегодня он не научился ничему. Он наконец-то добрался до места, а больше и сказать нечего. И тем не менее Лаурьен почувствовал, как постепенно на него наваливается усталость. А ведь он уже узнал, что пока еще не умеет правильно смотреть на вещи. Лаурьен зевнул и повернулся на бок. А как же правильно смотреть на эти самые вещи?

Студенты ушли. Она сидела совсем тихо. Дрожала и ждала, что будет дальше. Но он не возвращался. Она слышала, как он возится внизу, и неотрывно смотрела на дверь. Если Барбара, служанка, принесла ему бутылку вина, то он сейчас напьется и уснет в кабинете, прямо над своими книгами.

Софи расслабилась. Окна были открыты, снова зазвенели колокола. Она уловила и пение монахинь о чудесных деяниях Христа, который, наверное, забыл, что пока еще существует на свете она, Софи, сидящая на своей кровати в рубашке, пропитавшейся стекающей по спине кровью. От крови ткань стала совсем теплой. Нужно раздеться, потому что пятна не отойдут, если их сразу же не смыть холодной водой. Но Софи продолжала сидеть неподвижно и слушала пенис колоколов. Теперь к их трезвону подмешивался посторонний звук Дверной звонок.

Видимо, одна из ее сестер. Хотя Касалл наверняка скажет, что его жена устала и уже легла. Когда начались эти побои и унижения? Она помнила, пусть и очень смутно, что раньше Касалл был хоть и строгим, но добродушным. Но с тех пор прошло два года. Целая вечность.