Схватка

Отослав ординарца, я вздохнул чуть свободнее. Ответственность у меня в сече за всех воев — да этот все же ребёнок практически, хотя и успел уже пролить в бою кровь поганых… Пусть ещё поживет. Хоть немного…

Враг тронулся вперёд плотной колонной, выставив перед собой копья. А вот у моих младших дружинников копий нет, подавляющее большинство их конные лучники… С досадой цокнув языком, я с сильным волнением воздел глаза к небу — и тут же встретился со спокойным и по-неземному умиротворенным взглядом вытканной на стяге суздальцев Богородицы. Кажется, это тот самый образ «Знамение», явленный войску Андрея Боголюбского на стенах Новгорода… Запал же он владимирским ратникам в душу! Не отрывая взгляда от лика Божьей Матери, я одними губами, но с чувством прошептал короткую просьбу:

— Помоги нам…

Аланский вождь Дауг неотрывно смотрел на развивающийся над строем русов стяг с ликом Богородицы, а губы его безмолвно шептали, все время повторяя:

— Прости нас… Прости нас! Прости…

Словно спасаясь от жгущего душу взгляда Небесной Царицы, он невольно посмотрел на ставку темника — и алана всего аж перекосило от омерзения! Столь резким и разительным был контраст между стягом невольных врагов-единоверцев с ликом Божьей Матери — и бунчуками язычников с их конскими хвостами…

Дауг никогда не был сторонником союза с монголами — он был их врагом. Его отец пал в сече с погаными семнадцать зим назад, прикрывая собой последнего музтазхира Алании Хаса. А воины Дауга ещё летом яростно дрались на подступах к Магасу — его род сохранил верность наследникам музтазхира. Дауг думал, что не выживет, что мужчин его рода всех перебьют, прижав к горам — там аланы встали на пути татар живым щитом, прикрыв отступление беженцев в столицу… Но когда воинов вождя осталась уже жалкая горстка, всего полторы сотни, монголы предложили Даугу и последним мужам его рода жизнь в обмен на верную службу. Предложили через передших под их руку предателей…

И после всех сражений и испытаний, выпавших на его долю, смертельно уставший вождь вдруг почувствовал, что внутри его что-то сломалось. Что подточенная последними испытаниями воля уже не столь сильна — как и его готовность погибнуть за правое дело… Что они, ещё совсем недавно имевшие крепость камня, отступают перед страстной жаждой жизни! А последняя жарким пожаром вспыхнула в его душе, когда появилась вдруг возможность спастись…

И Дауг стал предателем, пытаясь оправдать свое решение стремлением спасти уцелевших воинов… Он стал одним из сотен, тысяч предателей, переметнувшихся под руку монголов после поражения — и составивших большую часть татарских тумен в походе к последнему морю.

Однако душа вождя бродила, сильно бродила. Ещё тогда, в горах родной Алании он решил, что при штурме столицы развернёт свое оружие против завоевателей. Тем более, что в городе могли укрыться и его семья, и семьи его воинов — коли родичи успели добраться до Магаса с прочими беженцами… Однако осаду горной крепости поганые быстро свернули, спешно перебросив тумены на север… Долгий, изматывающий путь и жизнь среди татар и вчерашних противников из враждующих с его тейпом родов примирили Дауга с его положением. Ради русов умирать он не собирался… Однако предательское истребление дружинников, следующих с татарами, разбудило только-только притухшую ненависть к завоевателям — столь мерзкий поступок был достоин самого сурового наказания! И оставаясь среди татар, продолжая служить им, вождь все сильнее ненавидел их, все сильнее презирал самого себя… А картины последующего разграбления и истребления мирного населения русов, столь схожие с картиной разорения Алании, лишь сильнее обострили бурлящие в душе вождя чувства…

И вот сегодня он смотрел на горстку витязей, бросивших вызов многотысячной тьме татар. Смотрел и невольно вспоминал свой последний подвиг… Воины его рода так же крепко стояли — и умирали, не стронувшись с места…

Но что-то в душе Дауга подсказывало ему: русы не сложат оружие до самого конца. Этим нартам хватит воли и решимости выстоять и погибнуть — но не сдаться! Алан восхищался их мужеством и в сердце жестоко корил себя за собственную слабость и бесчестие…

И вот теперь, невольно встретившись глазами с ликом Богородицы, столь же ласково и одновременно с тем строго смотрящей на него с икон родных, ныне разрушенных храмов Алании, Дауг понял, как ему вернуть честь. Как искупить совершенный им грех малодушия и предательства…

— Чего стоишь на месте, трус?! Разве ты не слышал приказ темника, разве твои сородичи уже не устремились в битву?!

Посыльный-половец, также предавший свой народ, перейдя на службу к татарам и разумеющий аланский язык, подлетел к очередному вождю ясов, чьи нукеры отчего-то замедлились и не спешили к броду. Несущий слово самого темника, он был нагл и нахрапист, считая, что джагун покоренных не посмеет и слова вымолвить в ответ!

Он ошибался.