Схватка

И странное дело — когда это началось? — он перестал чувствовать себя туристом, жизнь вдруг приблизилась вплотную, он окунулся в нее и уже без прежней отрешенности снова подумал об ожидавшей работе, обо всех связанных с ней неприятностях. Мысленно рванулся им навстречу, вдруг поняв, что уже ни за что не отступится — вопреки дипломатии профессора и железной хватке Семена. И от этой мысли, от этого внезапного, напропалую, порыва ему стало совсем спокойно и даже весело.

Его тихонько позвали, и он, обернувшись, нос к носу столкнулся с незнакомым парнем в модной замшевой куртке и с вороватым испитым лицом. Из-за пазухи у него выглядывали иконки.

— Ищешь? — спросил парень, шмыгнув синим носом. — Покупатель или продавец?

— Все равно, — буркнул он заинтригованно.

— Что у тебя?

— А тебе чего надо?

— Не финти. Есть икона?

— У самого же полно.

— Сувенирчики для простаков… А могу взять, не обижу, если найдется старина. Или не с собой? Дашь адресок, зайду обгляжу. Сам не смыслишь, определю. Так есть?

— Есть, есть, отстань.

— Чудак, я ж свой, не трусь. Темпера?..

— Ага, — не понял он.

— Вкладыш есть, дерево какое?

— Обыкновенное — дуб, — ляпнул он, поддаваясь веселой игре.

— Свиток на лбу? — жарко задышал прямо в лицо бродячий эксперт. — Буквы тесно или врозь?

— Тесно…

— Значит, с завитком?

— Целый чуб! Рыжий. С золотым зубом. И взгляд беспечальный, веселый взгляд раба на самораспятии.

— Ты что, трехнутый? — слегка попятился парень. — Какой век?

— Двадцатый, наверное…

Глаза у парня сузились, как лезвия.

— Ну-ну, ты не финти, меня не подцепишь… Я ведь так, шутя, ничего мне не надо… А эта мура сувенирная — узаконена, по просьбе церкви. — Он все отступал, оглядываясь на близкую стену леса. Внезапно скакнул зайцем и уже издалека, обернувшись, нерешительно крикнул: — Привет милиции!

— Я не из милиции, чудак.

— А откуда ж ты?

— Из тюрьмы…

— Ой, не могу, — дребезжаще расхохотался парень и сел на землю, рассыпав свои сувениры. — Ой, держите меня, мама родная.

Юрий тоже засмеялся и пошел прочь.

* * *

Еще с вечера прочел на столе записку Любы с просьбой зайти утром к начальнику цеха. Из дому вышел рано, в квартире стояла тишина, видно, все еще спали, и он не захотел будить Семена, боялся убедиться, что тот ночует не дома. Предстоял бой, он должен был собраться и сохранить спокойствие. Он и Любе мог бы позволить тогда же вечером, разузнать, в чем дело, но передумал. Не стоит разнюхивать заранее, он не чувствовал за собой вины, страховаться казалось ему унизительным.

По пути он зашел в кафе и долго стоял в длинной очереди за кофе, хотя есть совсем не хотелось. А когда явился в лабораторию, то увидел за кафельной загородкой уныло сидевших Петра и Вильку. Кроме них, никого еще не было. Он присел рядом, часы показывали без четверти восемь. Рано…

— Привет молодежи, — сказал он, присаживаясь рядом.

— Где ты пропадаешь? — спросил Петр. — Обыскались тебя вчера. Серьезное же дело, если уж сам директор в твои личные дела полез.

— При чем тут личные? И откуда тебе известно?

— Секрет фирмы.

— Директорская секретарша — его землячка, а она все знает.

— А если серьезно?

— Вызывал вчера Любу по нашим делам, заодно интересовался, какие у вас с Шурочкой отношения.

— Темный лес…

— Ясней ясного, — сказал Петр. — Семина цель — восстановить свой рабочий престиж и заодно подмочить твой. В этой схватке все методы хороши. Сема не побрезгует… Про эту вашу поездку приплел. Больше некому. Не Люба же…

Юрка уже ни минуты не сомневался, что все именно так и есть.

— Ну и что! Поездка, поездка… Мало ли кто куда ездит. А у него все на свой аршин. Раз вместе, значит, грязь…

Позади шелестнуло, точно ветер по бумаге. Обернувшись, он увидел стремительно застывшую Шурочку — видно, только что вошла. Он замер — столько бешенства было в ее светлых, ставших стальными глазах.

— Что ты тут болтаешь? Что ты мелешь?

— Ничего, — растерялся он, — я только сказал… ты же слышала… Семена спроси! Я тут ни при чем.

Но она уже ничего не слышала, вся выплеснувшись в сплошной бестолковый крик:

— Болтун! Сплетник, баба! Еще директора впутываешь? Ничтожество!

Он пытался возражать, захлебываясь в летящем навстречу гневном потоке путаных, злых, оскорбительных упреков, пытаясь вынырнуть, выбраться из него, душимый несправедливой обидой, наносимой этим истеричным существом, в самолюбивом ослеплении топтавшим самое дорогое.

— Дура!

— Ах, вот как?

Слова сплелись, сцепились, как живые, рассыпаясь горячими угольками. Она что-то кричала, уже не соображая, о его мелочности, честолюбии, подкопе (подкопе!), о котором все станет известно Семену и всем-всем, и он отсюда полетит, покатится к чертовой матери!

А он все оборонялся, уже без всякой злости, отупело и горько повторяя одно и то же:

— Дура, господи, какая дура!