Схватка

И стала загонять в горницу Владека, который по привычке сел обедать за кухонный стол. На солдат, вступившихся за старика, замахала руками:

— Что вы, родненькие, красавцы мои золотые. У вас свои дела, военные, может, тайны какие, а он тут развесит уши. Владек! Кому говорю, бери свою миску, бери хлеб, мужик ты или нет, горе мое.

— Мам, не блажи.

— Кому я сказала? Стене или своему законному мужу?

Грузный плешивый Владек, забившись в угол, не знал, кого ему слушать — то ли жену, то ли бравых ребят, с которыми ему, должно быть, интересно было посидеть, побалакать.

— Э, вот сумасшедшая нация, — вскинулся Владек на жену, защищая свое мужское достоинство, — у голове от тебя звенит.

— Э-э, — передразнила старуха, — вы посмотрите на этого гордого хохла, что с него станется, если я на пару дней в село отлучусь, он же с голоду помрет, Кто его кормит, кто его поит?

— Мам, а ремесло мое?

— Твое! Ремесла на карасин не хватает…

Она силком затолкнула Владека в комнату.

В общем-то, с женой Владеку повезло. В молодости Фурманиха, видно, была хороша собой, правда, от тех незабвенных лет остались лишь живые карие глаза на сморщенном личике да огненная деловитость, с какой она все время сигала из дому на базар и обратно, таская бесконечные узелки — их приносили ей из деревень в обмен на какие-то травы, которыми она снабжала поселян. Кажется, старуха тайком врачевала, а заодно приторговывала кое-чем. Оттого и была несказанно рада новым постояльцам — к солдатам милиция не сунется. Те сразу раскусили старухину корысть и только посмеивались над ее комплиментами в свой адрес: послушать ее, так все поголовно были красавцами, умницами. И самое малое, на что они могли рассчитывать на гражданке, должность начальника милиции или председателя райсовета — предел человеческой мечты в понятии Фурманихи.

— А что, он тоже красавец, Мурзаев? — исподволь заводил Политкин, простодушно округляя глаза на Фурманиху, которая в этот момент отбирала у невзрачного на вид Мурзаева сковородку, потому что не могла допустить, чтобы кто-то в ее присутствии занимался бабьим делом.

Фурманиха, на миг оставив сковородку, выразительно свела костлявые ладони:

— Что за вопрос!

— А я?

— Ты? Ты больше чем красавец! Я не знаю, сколько девчат рехнутся из-за тебя, дай бог им радости…

— А Колька? — трясся Политкин, кивая на «одессита», склонившегося над гитарой в своей неизменной шоферской кожанке и с трубкой в зубах.

— Софочка, София Павловна, мечта мальчишечья, где вы теперь?! — шепелявил Николай.

— Артист! — восклицала старуха, и голос ее поднимался до немыслимых высот.

— А лейтенант?

Старуха в избытке чувств закатила глаза, по-птичьи уронив голову: не хватило слов…

— На что ты все-таки живешь, мать? — спросил однажды Николай, попыхивая своей трубкой.

— Один бог знает, — вздохнула она с ласковой улыбкой. — Так… кручусь. Принесут на продажу десяточек яиц по рублю, им же некогда по базарам бегать, весна на носу, я и продам. Вы думаете, что можно заработать? Десять рублей за десяток, а то и того не дают.

— А прибыль откуда?

— Я знаю?

— Интересная арифметика, — сказал Николай. И старуха кивала, заранее соглашаясь. — По рублю берешь штуку, за десятку продаешь десяток, а себе чего? Как в том анекдоте — один навар.

Тут уж все не выдержали, покатились со смеху.

— Смейтесь, смейтесь. А я для добрых людей стараюсь…

Андрей вспомнил разговор с Сердечкиным и, воспользовавшись непринужденностью обстановки, спросил:

— А что у вас говорят об этом выстреле в стеклодува?

Старуха чуть вздрогнула, легкая тень скользнула по сморщенному ее лицу.

Может быть, само слово «выстрел» прозвучало неожиданно.

— Э, то ему померещилось, — отмахнулась она и, отвернувшись к плите, стала усердно перемешивать с луком шкворчавшее сало. В этой торопливой реплике чувствовался словно бы испуг или желание успокоить себя, отогнать страх. — У мужика это самое, — она, не оборачиваясь, повертела пальцем у виска, — он же с Карпат сюда удрав…

— А там что случилось, на прежнем-то месте жительства?..

— Шоб я так жила, если меня это интересует, мало мне своих хлопот… Да разве я что знаю, ничего не знаю! — неожиданно запричитала она. — Вы з им поговорите, он же сусед наш, Ляшко, рядом дверь… Ой, консерва пригорела, господи боже мой. И сколько тут мяса? Вы же такие здоровые все, прямо загляденье, вот я вам сюды яичков набью…

И уж тут трудно было с ней справиться: шмыгнула в комнату, и через минуту кухню наполнил аромат яичницы — сковорода стала прямо неузнаваемой от пузырящейся желто-белой шипящей смеси.

— Тот самый навар? — спросил Николай, когда ребята, окружив сковородку, дружно заработали ложками.

Старуха, опершись о косяк, со сложенными под грудью руками умильно глядела на них.

— Ну, — кивнула она, — навар как навар. Не нравится? Золотые мои деточки…

* * *

Дома-бараки, каждый на две квартиры, с террасой, еще довольно крепкие, рубленые, под черепицей, тянулись порядком до заводских ворот. Огороды выходили к полю с тонущим вдали в зимних сумерках хутором, за ним чернела стена леса.