Схватка с чудовищами

— Здесь — курочка-мясушка на бульончик моей доченьке. А тута — сальцо нутряное и яичек десяток. Яйца из-под курицы все одно, что парное молочко из-под коровки: самые целебные. На себе испытала. Бог не даст соврать. Да! А ей сейчас внучонка моего грудью кормить. Так что, пусть питается получше сама. Так и передай, доктор!

Узелки, пакетики, корзинки продолжали плыть над головами, образуя на крыльце гору продуктов. Серебрянкин окинул взором стоящих перед ним людей, развел руками.

— Спасибо вам, граждане, от меня и от моих пациентов! Время трудное, государству пока что не до нашей больницы. И будьте уверены: все пойдет в дело, на улучшение здоровья ваших родных и близких.

Но люди еще долго не отпускали доктора. Каждый желал услышать обнадеживающие слова о состоянии здоровья близкого ему человека — отца или матери, сына или дочери, невестки, зятя, находящегося на излечении в этой лесной клинике.

Когда Буслаев стал выздоравливать, главврач лично отвез его на долечивание к старику Зариню, своему давнему приятелю, работавшему у него в клинике во время гитлеровской оккупации истопником. Одновременно он являлся тогда связным. Через него доктор снабжал партизан немецкими медикаментами. Так что, вполне надежный человек. К тому же у него было небольшое крестьянское хозяйство. Да и охотился, рыбачил он.

Встретил Заринь Буслаева, как давнего знакомого. Все думал поблагодарить за подаренное ружье, а тут представился случай. Накормил его тем, что было, уложил на натопленную русскую печь. Сам же лег у дверей, приставив рядом ружье, разложил гранаты на случай, ежели бандиты пронюхают и нагрянут по душу лейтенанта. Спал чутко, просыпаясь от шороха в сенях, от скрипа крыльца и лая дворняжки.

Утром, пока старуха Зариня возилась с завтраком, предложил Антону баньку по-черному.

Баня отстояла от дома шагах в двухстах, на высоком берегу небольшого озерца. Бревенчатая, она как бы висела над водой. Тут же во льду зияла синевой прорубь, из которой черпают воду, в которой хозяйки полощут белье.

Разделся Антон в предбаннике, сколоченном из горбыля и оттого холодном. Когда вошел в парилку, на него пахнуло жаром. Заринь брызнул из ковшика горячей водой на раскаленную каменку. Крохотное помещение тотчас заполнилось паром. Заринь взял из шайки, стоящей на полу, устланном сосновыми ветками, дубовый веник и принялся обмахивать им гостя. Раскаленный воздух, пропитанный ароматом сосны и дуба, пронизывал все поры, очищая и заставляя их дышать, разгонял кровь по организму, способствуя поправке.

Когда Антон окончательно прогрелся, старик «загнал» его на отмытый добела полок, где было еще жарче. Извлек из другой шайки с распущенным там мылом огромную лыковую мочалку и стал разгонять ею по телу мыльную пену, приговаривая:

— Банька, сынок, почище всякой микстуры и порошков. Жар, пар да дубовый веник любую хворь изгоняют из организма. Так что, считай, все, что было с тобой, — позади.

— Я, кажется, начинаю чувствовать это, — подтвердил Антон.

— У меня на квартире прошлой осенью стоял гитлеровский оберст, по нашему, значит, полковник, — продолжал старик. — Так я его шкуру так намочаливал, так веником опахивал, что он только кряхтел от удовольствия и все говорил: «Хорош русише банька! Большевиков уничтожим, непременно построю у себя на усадьбе такую же. А тебя, старче, хоть ты и русише швайн, возьму банщиком. Будешь спину мою тереть!» И заливался смехом.

— Это же оскорбительно: швайн по-русски — свинья. Да и сам он, видно, был лютым зверем.

— А как же. Столько людей наших погубил, десятки деревень уничтожил, божьи храмы сжигал.

Антону стало неприятно оттого, что Заринь, этот добродушный, хлебосольный старик мыл гитлеровского офицера, да еще с таким же усердием, как и его, чекиста.

Старик тем временем схватил ведро с водой, в котором плавали льдышки, поднял над ним, Буслаев понял, что он намерен его окатить и даже напрягся весь в ожидании страшного ледяного душа. Опасения, однако, были напрасными. Ощущение такое, будто вылили на него ушат теплой воды да еще прошлись по телу ласковыми женскими пальчиками. Блаженное состояние!

Но вот вода кончилась. Антон спросил:

— А что, того оберста так и отпустили с Богом и он теперь где-нибудь убивает наших детей, женщин, стариков?

Заринь не слышал вопроса. Схватил пустое ведро, выставил его на улицу и голый побежал по снегу к себе домой за вторым ведром, только пятки сверкали. Жена заметила его, неугомонного, и вынесла ему ведро из сеней. Вернувшись, теперь уже с двумя ведрами, он опустился к проруби, зачерпнул воды со льдом.

Антон решил испытать на себе прелести деревенской жизни. Вышел из парной, постоял с минуту на половике в предбаннике, набравшись решимости, шагнул босой на снег и даже попробовал походить по нему. Испытав и это ощущение, позволил себе покататься по пушистому, слепящему глаза снегу. Это было ни с чем не сравнимо. Казалось, не снег, а горячий морской песок под ним.

Заринь похвалил его за смелость.