Скифская чаша

Гудзий дождался, пока схлынула волна утренних посетителей и в кабинетах воцарилось предобеденное затишье. Проскользнул к Татарову, воспользовавшись отсутствием секретарши, хотя, собственно, это не имело никакого значения — мог заходить к начальству хоть десять раз на дню, не вызывая ни подозрений, ни всяческих предположений сотрудников. Просто сработала, вероятно, чрезмерная настороженность преступника, боящегося собственной тени.

Татаров что-то писал, поднял взгляд на Леонида Павловича, посмотрел как на пустое место, не обрадовался и не встревожился, так он всегда встречал Гудзия, без каких-либо эмоций, и это больше всего сердило и раздражало Леонида Павловича — как-никак, а связаны одной веревочкой, и мог хотя бы заставить себя быть приветливее.

Гаврила Климентиевич выпрямился на стуле, оторвавшись от бумаг, и сидел молча, наблюдая, как приближается к столу Гудзий. Думал о том, что этот всегда улыбчивый, розовощекий и приветливый молодой человек глубоко отвратителен ему — его бы воля, выгнал и еще бы дал коленом под зад так, чтоб вылетел не только из главка, но и из Киева, в провинцию: не видеть бы и не слышать!

И все же Татаров вынудил себя скривить губы в едва заметной то ли гримасе, то ли усмешке и кивнул, отвечая на приветствие.

А Гудзий, подходя все ближе, видел только седой ежик коротко подстриженных волос и удлиненное сморщенное лицо — точно старый сухарь и педант, ортодокс проклятый, выжатый лимон без сока и запаха. Ну и черт с тобой, знаем, как трудно было изобразить на лице жалкое подобие улыбки, однако оставь свою злость и ненависть при себе, я к тебе не просить пришел, а по делу, и хочешь не хочешь, а придется разговаривать.

— Прошу садиться, — молвил Татаров сухо и официально, будто зашел к нему обычный подчиненный и они сейчас займутся будничными текущими делами.

Но Гудзий никак не среагировал ни на сухость, ни на явную неприязнь, сел не так, как подобает подчиненному — сдержанно и деловито, а оперся локтями на стол заместителя начальника главка, фамильярно и нагло заглядывая ему в глаза.

Татаров едва сдержался, чтоб не одернуть нахала. Подумал не без горечи: вот дожил и до этого, вероятно, надо было улыбнуться в ответ так же фамильярно или пошутить как-то, чтоб разрядить обстановку, но не мог — сидел, нахохлившись, и смотрел отчужденно.

И ненавидел сам себя.

Вспомнил, как все началось. Тогда пришел к нему на прием заместитель начальника отдела снабжения одесского завода, он и фамилии его сначала не разобрал толком, какой-то Мажуга или Мужуга, потом фамилия Манжула преследовала его и во сне, а тогда посмотрел на пижонистого мужчину и сразу же решил отказать ему, чего бы ни попросил, ведь снабженцы всегда клянчат, а этот к тому же набрался нахальства и с первых же слов предложил ему, Татарову, выделить вагон дефицитного алюминиевого листа заводу, о котором он, заместитель начальника главка, даже и не слышал.

Татаров тогда изучающе глянул на одесского пижона, сообразив, что он предлагает ему сделку. Рука Татарова потянулась к кнопке, чтоб вызвать секретаршу, — он не разволновался и не разгневался, просто воспринял гнусного пройдоху как назойливое насекомое, которое должен немедленно раздавить, думал, тот испугается или хотя бы смутится, но снабженец смотрел на него спокойно, даже свысока и вдруг сказал такое, что он, Татаров, невольно отдернул руку от кнопки.

Гаврила Климентиевич и сейчас помнил те слова.

«Подождите, — остановил его Манжула. — Я не прошу вас сделать это бесплатно, вы, Гаврила Климентиевич, за одну только вашу подпись получите «Ладу». К тому же завтра. И никто и никогда не узнает об этом».

Он поднялся и, не сводя с Татарова глаз, попятился к дверям, остановился возле них и сказал приглушенным голосом:

«Я позвоню вам завтра утром. Понимаю, что именно думаете сейчас обо мне, но учтите: если даже сообщите куда следует о моем предложении, это вам ничего не даст. Никто не сможет доказать, что я просил вас выделить тому заводу алюминиевый лист. А «Ладу» получите хоть завтра, все в ваших руках».

Он знал, что делает, проклятый одесский пройдоха: «Ладой» разбил и так надтреснутое сердце Татарова. «Лада» была, как говорят, хрустальной и пока что неосуществимой мечтой Гаврилы Климентиевича, стоило снабженцу предложить деньги, даже большие деньги, на которые Татаров мог бы немедленно купить машину, и он выставил бы его из кабинета, позвал милицию или кого-то из общественности, поднял бы скандал, но само слово «Лада» ошеломило Татарова. Он, еще видя в дверях Манжулу, представил себе неимоверно роскошную, белую, блестящую, отполированную машину, его собственную машину, только снящуюся ему в розовых снах.

И вдруг она становилась реальностью!