Скинхед

— Не печалься, дед! — Внук дотянулся до старика и звонко чмокнул того в висок. — Ты сам меня учил, что у настоящего мужчины обязательно должна быть цель, ради которой не жалко умереть, а если ее нет, то и жить незачем. Так?

— Не помню, — обессиленно и обреченно махнул рукой старик. — Уйди с глаз моих, дай с человеком поговорить…

Вот тогда-то они и напились…

Вернее, напился Зорькин. Когда молодежь ушла, дедок вдруг приблизил к гостю морщинистое возбужденное лицо и выдохнул:

— Сажать их всех надо!

— Кого? — горько спросил Петр Максимович. — Внука твоего? За что? За то, что голову бреет и подтяжки форменные носит? Или за то, что Гитлера читает? Так за это статьи не предусмотрены!

— Зачем внука? — удивился старикан. — Он у меня правильный. Сам видишь, за родину печется. Этих сажать надо, чурок узкоглазых да цыган всяких. Вон у нас в четвертом подъезде что делается? Я все вижу! Днем детей к метро попрошайничать да воровать отправляют, а вечером разнарядятся, как капиталисты, да на «мерседесах» своих попрошаек в кино-концерты возят! Вот кого сажать надо! В блокаду их тут никого не было, одни русские с голоду мерли, а сейчас, гля-дикось, понаехали! Я тебя специально в гости зазвал, чтоб ты там наверху сказал кому надо.

Зорькин аж поперхнулся от неожиданности, да и хлобыстнул целый стакан дедовой наливки…

— Что ж за напасть такая, — сжал он руками гудящую голову. — На пенсию мне пора. Пойду юрисконсультом куда-нибудь к коммерсантам. А вы тут сами со своими скинхедами разбирайтесь!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Сегодня вокруг Вани с самого утра какая-то суета. Несколько раз забегал встревоженный доктор, задирал веки, светил в зрачки лапал Ванино тело своими черными волосатыми ручищами. Капельницы ему запендюрили сразу две, в руку и ногу.

Ване все равно. И за всей этой мельтешней он наблюдает будто бы сверху, будто бы он это не он, а кто-то другой, неподвижно лежащий на койке, беспомощный и жалкий. Прямо изнутри, из желудка, его все время печет какой-то постоянный и сильный огонь. Словно туда засунули кипятильник и от его раскаленных дуг вот-вот закипят внутренности. А кто засунул? Конечно, этот чурка нерусский, который отпилил ему полруки.

— Разумеется, девушка, если у вас есть разрешение, — слышит Ваня его знакомый противный голос, — но как врач я бы не советовал. Вы ему кто?

Ответа Ваня разобрать не может.

— А, ну это другое дело. Иногда любовь творит чудеса.

— А он не заразный? — чей-то очень знакомый голос прямо у двери.

— Да что вы! Просто очень больной.

Дверь открывается, на пороге кто-то сияющий и белый. Ангел?

— Ванька, здорово!

Алка.

Ваня изо всех сил пытается сконцентрироваться на ее лице, чтоб не расплывалось в белую суповую тарелку. Еще одна подстава этого чурки! Теперь он еще и перед Алкой хочет его опустить. Чтоб она все ребятам рассказала, какой он слабак. Ну, нет! Алка ничего такого не увидит. Она даже не догадается, как ему хреново. Он всегда был для нее самым сильным, таким и останется.

Ваня сбирает волю в кулак. Как учили на тренингах. У него это хорошо получалось. Получится и теперь. Уже получилось!

Алкино лицо приблизилось, покружилось чуток и остановилось. Синие глазищи. Ресницы до самых бровей, губы как два леденца. Красивая, будто из кино.

Подружка осторожненько садится на стул. Юбка отползает под самый пах, открывая красивые ноги. У Алки всегда какие-то особенные колготки, блестящие, с переливчатым отливом. Ноги в них словно облиты медовым воском, их все время хочется гладить.

Ваня протягивает руку, ощущая под пальцами теплое шелковистое тело, стискивает круглую коленку, ведет руку дальше, в самое сладкое место, сейчас крепко зажатое тугими ляжками. Он знает: стоит чуть пошевелить пальцами, чуть надавить, и Алкины ноги сами собой разъедутся в стороны, и она начнет громко, горячо дышать.

Ване нравится, когда такое происходит. Нравится смотреть на приоткрывающийся пухлый рот, нравится слизывать с губ помаду, у которой вкус сладкой жвачки, нравится погружать пальцы под резинку колготок, а потом дальше, по мягкому животу в трусики…

Вот сейчас он сунет пальцы подальше — и Алка застонет..

— Ну, как ты тут? — спрашивает она. — Кормят нормально?

И Ваня вдруг осознает, что ничего нет. Ни его пальцев между ее ног, ни мягкого живота, ни привычных стонов. Все это он придумал, вообразил. Раньше делал это сто тысяч раз, а сейчас не может. Потому что — нечем! Его ловкой правой руки, которая на раз, даже в метро, когда вокруг миллион народу, могла трахнуть Алку, умело проникнув ей в трусы прямо через пояс юбки, этой руки больше нет. Вторая же, левая, всегда была только подспорьем. Ну там, за сосок щипнуть, Алкин рот зажать, чтоб на весь подъезд не орала, когда они этим, допустим, на чужой лестнице занимались.

Потому и «ванька-встанька» не шевелится. То вскакивал по одному только взгляду на Алку, а то мертвяк-мертвяком. А если он теперь вообще… никогда?

— Чего молчишь-то? — облизывает блестящие губы Алка. — Похудел, говорю, ты очень! Просто скелет ходячий! Вернее, лежачий.