Скинхед

Черный еще что-то бормочет, поглаживая Ваню по здоровому плечу. Красивая молоденькая медсестра в зеленой шапочке подносит два шприца.

– Спи, набирайся сил. – Жало иголки хитро впивается в кожу. – Напугал ты нас всех! Кровь у тебя очень редкая, я думал, только мне так не повезло. Хорошо еще, что нашли, а то пришлось бы на прямое переливание идти! Представь, я бы операцию тебе делал и одновременно кровь давал! Вот бы был цирк! – Врач смеется. И так, смеясь, вкатывает еще один укол.

Ваня молчит. О чем ему говорить с этим чуркой? Ишь, как стелется! И глаза – добрые, ласковые. Научился притворяться, ничего не скажешь. Все они, сволочи, без мыла в жопу влезают, порода такая. И почему их в больницу допускают? Русских лечить доверяют? Заговор. Жидомасоны поганые. Что он сейчас сказал? Делал Ване операцию? Он? Значит, и руку отрезал он? Этот черножопый?

У Вани будто молния взрывается в голове, осветив то, что до этой минуты оставалось скрытым и неясным. Вот она, разгадка! Вот почему у него больше нет руки... Конечно! Ее отрезал этот, черный. Воспользовался Ваниной беспомощностью и...

– Тварь... – выплевывает Ваня комок ненависти в близкое встревоженное лицо. – Убью...

– Ну, спи, – поднимается доктор, будто и не услыхав Ваниных слов. Оборачивается к медсестре: – Глаз не спускать! Кровь на анализ возьмите и температуру мерьте каждый час. Не нравится мне его состояние. Как бы не пришлось ампутировать локоть...

Сквозь красное горячее марево Ваня вполне слышит эти слова и ясно понимает опасность, от них исходящую. Только вот постоять за себя не может. Этот чурка вколол ему что-то такое, что совсем лишает сил...

Мать осторожно, одним пальцем, гладит Ваню по плечу. Лицо у нее как-то странно заострилось, будто все морщинки обвели темным карандашом, усилив и углубив, а глаза, наоборот, стали какими-то выпуклыми, на розовых яблоках прорезалась набухшая сетка сосудов, и сами глаза из ярко-синих стали блеклыми и размытыми.

Мать изо всех сил старается улыбаться, будто такая уж большая радость видеть беспомощного сына с оттяпанной рукой. Ване это материно лицемерие неприятно, он прикрывает глаза и поворачивает голову набок. Чтоб не видеть.

– Сыночка, как ты?

– Нормально. – Голос куда-то пропал. Ваня пробовал сегодня подозвать медсестру, пить очень хотелось. А ничего не вышло. Будто горло кто-то пережал ровно посередке. Шею напрягаешь, а вместо звука – сип. Поэтому Ваня не говорит, просто шевелит губами, но мать все понимает.

– Болит что-нибудь? Ох, прости... – Валентина спохватывается, понимая, что сморозила глупость. – Катюшка тебе привет передавала, все со мной просилась.

– Чего не взяла? – еще одно шевеление губами. Вот кого бы Ваня хотел сейчас увидеть, так это сестричку. Потрепал бы ее сейчас за пухлую щечку. Взъерошил мягкие кудряшки. У него даже рука зачесалась от приятности ощущений. Та самая, несуществующая.

– Так не пускают же к тебе никого. В коридоре милиционер стоит, я у следователя едва разрешение выпросила. Следователь, он немолодой такой, хороший, понимающий. Ты ему расскажи всю правду, Вань, он поможет.

Валентина честно, как может, пытается отработать добытое с таким трудом разрешение на свидание с сыном. После обморока, в который она хлопнулась прямо в прокуратуре – позор-то какой! – Зорькин сказал, что допустит ее к подследственному, если она уговорит сына сделать чистосердечное признание.

«Конечно уговорю!» – уверила она. А сама счастливо подумала: лишь только Ванюша расскажет все честно-откровенно, как оно было на самом деле, то есть истинную правду, что он никого не убивал, то из больницы его отпустят прямо домой, а уж там они как-нибудь вместе справятся. В конце концов, рука – не голова. И без ног люди живут, и без рук, всякое случается. Не один же он на белом свете! А вместе любую беду одолеть можно.

– Сыночка, следователь говорит, что ты должен чистосердечно все рассказать. Ну, кто там был, кто дрался. Ты ведь просто мимо проходил, но все видел? Вот и надо разъяснить как да что. А то ведь ребята эти, которых сейчас в милицию забрали, все на тебя сваливают. Ты, когда бредил, наверное, наговорил чего, как мне тогда в подвале. Я же тогда тоже тебе поверила, чуть с ума не сошла. Вот и следователь тоже. И татуировка на руке. Когда ты ее сделал? Я и не видела. Следователь говорит, что две восьмерки – это «Хайль, Гитлер!». Вроде символ скинхедов. Значит, и ты – скинхед! Додуматься ж надо! Даже я сначала поверила... Уж потом дома сообразила, что это никакие ни восьмерки, а инициалы твои – Ваня Ватрушев, ВВ. Похоже на восьмерки. Но не восьмерки! Следователь ведь не знает, что твоя настоящая фамилия Ватрушев, а не Баязитов, вот и не понял...