Скиталец Ларвеф. Повести

— Пусть пока стоит, — сказала она. — В этом механическом старце есть что-то трогательное. Особенно его не хочется убирать сейчас, когда некоторые нескромные и живые старцы, спеша расстаться со старостью, занимают очереди у пунктов обновления клеток. Он хорош хотя бы тем, что не торопится обновляться. Включи его, Физа. Я хочу услышать его голос.

— Но он устарел. Он не в состоянии сказать ничего нового. Его знания одряхлели сразу после того, как нашли способ обновлять клеточную «память».

Опять будет плести всякую чушь о бренности жизни. А ведь жизнь стала практически почти бесконечной. У всех теперь другой взгляд на мир. Только он один видит мир так, как видели его полтора года назад. А эти полтора года больше, чем все тысячелетия истории общества.

— Да, это был переломный год в истории общества. Но ко всему нужно привыкнуть, Физа, даже к тому, что должно взорвать все привычки и навыки.

Включи его. Пусть поговорит.

— О чем?

— Ну, хотя бы о любви.

— Вы же сами запретили задавать ему вопросы, в которых он некомпетентен.

— Это верно. Но кто сейчас компетентен в этом вопросе… Никто не знает, какой будет любовь, когда смерть стала почти практически невозможной, когда никто не станет стареть, если, разумеется, этого не пожелает. Пусть говорит.

Физа Фи включила Эрудита.

Ровный, тихий, приятный академический голос начал говорить. На этот раз он не перечислял события, не называл исторические факты, не напоминал даты и имена. Он начал читать повесть старинного писателя Инзижа, знаменитую «Повесть о двух любящих».

Все слушали. Не странно ли, что посредником между эмоциональной мыслью Инзижа и слушателями был автомат, созданный математиками и инженерами? На несколько минут все забыли об этом. Голос Эрудита на этот раз обращался к чувствам, непосредственно к чувствам, отбросив холодную логику.

Голос читал:

«Еще вчера я села писать это письмо вам, Сенаг, как будто письмо способно остановить и удержать его. Я не хочу умирать, мне хочется прожить хотя бы до весны».

Предчувствие чужой смерти и соприкосновение с чужой жизнью захватило всех слушавших в эти дни, когда смерть от всех живущих была бесконечно далеко.

Голос читал. Ощущение чьей-то беды, чьего-то горя, казалось, растрогало даже автоматического чтеца, изменило и преобразило его голос.

«Я прощаюсь с тобой, Сенаг, навсегда. Ты чувствуешь железный необратимый смысл этого слова? Прощай, мой милый. Прощай навсегда».

— Я не могу слышать это, — Физа вскочила и выключила Эрудита.

Ни у кого не хватило ни сил, ни желания включить его снова.

Потом все молча разошлись. Разошлись, полные смятенных чувств. В лаборатории осталась одна Эроя. Сегодня она ждала здесь Арида, которого не видела давно, со дня их совместного путешествия по Дильнее.

Ее желание двоилось, она хотела, чтобы он пришел, и одновременно не хотела. Ощущение смутной тревоги томило ее.

Арид вошел в лабораторию так тихо, что она не слышала его шагов. Да и он ли пришел к ней? Перед ней стоял незнакомец, чем-то чуточку похожий на Арида. Может быть, это был его младший брат, решивший пошутить?

— Это я, — сказал он, — я, Арид! Помолодели только те клетки, которые не ведают памятью. Житейский опыт остался прежним. Мое «я» тоже не изменилось. Узнаете вы меня?

Эроя готова была расплакаться. Перед ней стоял юноша, Она искала в чертах его лица прежнего Арида — зрелого и мудрого дильнейца. Но этот дильнеец исчез. Вместо него здесь стоял юноша-жизнерадостный и охмелевший от избытка сил.

— Это я! Я! Арид! — повторял он все менее и менее уверенным голосом, словно сам сомневаясь в том, что это был он.

— Я! Я! Неужели вы мне не верите?

— Пока еще не очень!

— Я тоже испытал это, когда взглянул на себя в зеркало. Но я знал себя таким. Это было двадцать лет назад. Возвратилось мое прошлое.

— Но зачем? К чему? Я знала вас, а не ваше прошлое. Я ждала вас. Но вместо вас пришел другой. Ваш брат, ваш тезка, но не вы. Неужели вы не понимаете, какое я испытываю сейчас чувство? Я не нуждаюсь в иллюзии, в обмане.

— Это не иллюзия, не обман. Это истина. Моим клеткам пришлось вспомнить то, что было записано в них двадцать лет назад, меня вернули в прошлое.

— Но мне нужно ваше настоящее, а не прошлое. Вы, а не воспоминание о том, каким вы были в юности.

— Я не воспоминание. Я — реальный дильнеец. Поймите!

Он протянул руки, словно трогая ту невидимую абсолютно прозрачную стену, которая разделяла теперь их, его и ее, удивительную стену, превращавшую время в пространство.

— Я — реальный дильнеец! Я не хочу, я не могу быть воспоминанием!

— Но дело же не в том, реальный вы или не реальный. Важно то, что вы уже не тот, а другой. Вы юноша, а я знала зрелого дильнейца. Что осталось от него, кроме имени?

— Но я тот же. Совершенно тот же, каким был, каким вы меня знали.

Помолодели только клетки. Сознание осталось тем же. Личность не изменилась. Я помню все, что помнил до того, как подверг себя эксперименту. С кого-то же надо было начинать. Я решил, что надо начать с самого себя… Разве я поступил неэтично?