Скитальцы

Вот она, безопасная дорога. Свернулась петлёй, обросла ветхими мостами, языком слизала обещанный хутор, обернулась сырой ночью под открытым небом…

— Черно… Я знаю, что ты притворяешься. Зато я не притворяюсь, Черно. У меня к тебе такой счёт, тебе за всю жизнь не оплатить… Ну?

Он спал.

Я видел белки глаз, проглядывающие в щель между неплотно сомкнутыми ресницами. Господин маг спал, одурманенный, а может быть, всё ещё обессиленный своим последним магическим мероприятием; возможно, дорога, захлестнувшаяся петлёй, была одним из его сновидений. А я, как дурак, стоял над ним с кинжалом.

Кто знает, как обернулись бы события, решись я на последний шаг. Шаг отчаяния; кто знает, как обернулись бы события, полосни я по беззащитному горлу. Магия магией, но последнее слово нередко остаётся за разящей сталью…

Никто не знает, потому что я не решился резать спящего. Потому что это было выше моих сил. Потому что я поскрипел зубами, как припадочный, спрятал кинжал и вернулся к костру.

Названые сёстры разговаривали без слов, и Танталь глядела на Алану тяжело и требовательно. Вероятно, она задала вопрос, вероятно, она желала вытрясти из моей жены хотя бы подобие ответа; Алана смотрела в огонь, и я с уважением подумал, что никто не умеет так хранить тайны, как хранит их моя маленькая жена.

* * *

На другой день мы добрались до хутора; первыми, кто встретился нам на пустынной улице, были две молодки, судачившие у колодца. При виде маленькой кавалькады они сперва подались вперёд, жадно разглядывая наши лица, а потом в панике пустились наутёк.

Известие о страшной заразной болезни достигло хутора раньше, чем мы до него добрались. Немудрено — ведь даже ленивый пешеход запросто преодолевал расстояние, на которое нам понадобились едва ли не сутки. Разумеется, приюта на хуторе ждать не приходилось. В руках каких-то угрюмых мужчин как бы невзначай обнаружились вилы; еле-еле удалось уговорить трактирщика продать нам продуктов и покормить лошадей. Всем известно, что монетки, если их подержать в пламени свечки, начисто теряют способность переносить заразу.

Наскоро перекусив, мы снова тронулись в путь. Дорога подсыхала; окрестные поля покрылись согнутыми спинами. Нам смотрели вслед, и взгляды были нехорошие.

— Нанять карету, — сказала Танталь устало. — Нанять карету и хорошего кучера, скакать день и ночь, как мне всё надоело, Светлое Небо, кто бы знал… Я хочу домой.

Я удивлённо на неё покосился. Никогда прежде Танталь не позволила бы себе таких слов; кто знает, что будет завтра. Поход в Преддверье сказывается с оттяжкой, с отсрочкой, как хороший Приговор…

Наверное, Танталь не поняла, почему я переменился в лице. Алана удивлённо повернула голову; я ухватился за её плечо, как за соломинку. Как за поплавок.

* * *

Всё повторялось.

Как только склонилось солнце, местность вокруг будто вымерла; ещё полдня назад встречный торговец указал нам путь к лежащему впереди селению и уверил, что до него самое большее два часа езды. И вот сгустилась тьма, а дорога вилась и вилась, пустая, с теми же деревьями у обочин, с той же кромкой леса на горизонте, десять раз по своим следам проедешь — и не заметишь подвоха…

Мы молча разбили лагерь. Молча собрали хвороста, молча разложили костёр, молча поужинали; погода портилась. Вероятно, нас ждёт ещё и дождь.

Не глядя на Танталь, я оттащил связанного Чонотакса подальше от огня; странно, но от него не пахло немытым телом. Не человек, а кукла — ничего не ест, пьёт один только сонный отвар, не справляет естественных надобностей…

— А давайте оставим его на хуторе, — сказала Алана за моей спиной. Я вздрогнул и обернулся.

— Оставим, — повторила Алана, ковыряя землю носком башмака. — Ясно же, что, пока он с нами, так и будем кружить…

— А если оставим, он оклемается и доберётся до твоей мамы, — сказал я жёстко.

— Если оставим, его убьют, — хмуро возразила явившаяся из темноты Танталь.

— Если его вообще можно убить, — пробормотал я сквозь зубы.

— Ты непоследователен. — Танталь изобразила улыбку. Развернулась и отошла к костру.

Через полчаса она уже спала или делала вид, что спит, — примостившись у огня, укутавшись одеялом, подложив под голову сумку; мы с Аланой сидели рядышком, молча, привалившись друг к другу, вздрагивая от порывов промозглого ветра.

Потом, сам не знаю почему, но я достал из-за пазухи свой деревянный календарь. Развернул к свету.

Вот они, дни, проведённые в избушке без печки. Дни, проведённые в гостинице, дни, съеденные дорогой… Тяжёлые дни, но уже прожитые; осталось… Да ведь три месяца осталось. Вот они…

Алана мёртвой хваткой вцепилась мне в плечо:

— Ретано…

— Мы будем счастливы, — сказал я глухо. — Всю жизнь. Три месяца… Зато потом будет что вспомнить.

И поймал её губы; она пахла дымом. Не походным дымом случайного костра — уютным очагом, родным домом, детством, прошлой жизнью…

Улитка в створках. Птенец в скорлупе; всякий раз приходилось добираться до неё заново, сквозь тёплую одежду, сквозь плащи и одеяла, сквозь страхи, и тяготы, и тяжёлые воспоминания…

Не надо разбивать створки. Они сами откроются навстречу.

* * *