Скитальцы, книга вторая

Повлекло Петру на словеса, потянуло: только смерть близкую чуя, вдруг так затомится человек, и потечет из него искреннее слово, кое не понять и не принять даже, столь неожиданно оно; просто человек распахнуться хочет наизнанку, устав от одежи, обнажиться на посмотрение, дескать, глядите, печищане, эвон я какой, и душа-то моя не вовсе протухла от кривой жизни, не похожа на гнилую баранью печенку, золотится в ней и светится, но коли что и вершил дурное, замывал ближнему зубы, прохиндейничал, то вовсе не от скотской моей натуры, но по великой нужде лишь и привычке дурной. С тем-то и открылся, братцы-миряне, чтобы память обо мне не потускнела, как забытая на наблюднике медь, чтоб не ушла в землю назьмом, но чтобы сияла в вашей будущей жизни как крохотный венчик лампады под образом Спаса. Смерть не минуешь, не объедешь, но только ужасно не хочется скрываться в жальнике с душою чернее смоляного навара…

– Нарожал баб, а что с них? – вдруг без явного повода сказал Петра. – Это как коровий послед прочь выкинуть. А ты мужик у меня, мужчина-простофиля, коваль. Ах ты Боже…

– Да, коваль тебе. У тебя покуешь. Руки-то отмотай, гугня лешева.

Только тут спохватился Петра, что сынище его разлюбезный, Павлин подарок, стоит прикованный к столбу. Освободил от привязи, штанишонки из пестряди сам натянул, завязал потуже гасник. Подумал: век прожил, а за дитею не ухаживал; росло на стороне, как семя чертополоха, а в нем, оказывается, таилась и его, Петрина, радость. Приобнял мужик Кланьку, залез рукою в армячину, нашел худенькое тельце, и вдруг запрудил дыханье живой горький ком. Едва проглонул – так взволновался.

– Бедолага ты мой, бедолага. Чего ж ты молчал?

– А сам че, слепой?

– Выходит, слепой, – заморгал Петра. – Талан, талан, распелся соловьем, – упрекнул себя. – А парня чуть не проморгал… Но и ты цыть, шшанок! Чтоб без натуры, понял?.. Ну и лихой же народ ныне пошел, скажу тебе, – протянул задумчиво Петра, вглядываясь в стойло, где мирно вздыхала кобыленка, с томлением и тревогой ожидая грядущего освобождения. – Не видал я более лихого народа, чем барышник. У него, знать, у собаки, искус такой – провести ближнего, навесить дюлю на нос, на его слезах возрадоваться. Без обману дня не прожить. Во народец, скажу! Думает, проклятый, ежели без пороку, без изъяну животинка, так чего ее продавать? Дескать, нет того антиреса. Ему антирес, собаке, а мужику слезы. Ему счастье так глаза ближнему задурить, чтоб тому медная полушка сошла за руль… Но и ты, покупщик, коли у тебя голова на плечах, а не кочан капустный, так ты пошевели умишком, тряхни норовом, верно? Так себя направь, чтобы не клюнуть сердцем на похвалебное слово. А он, барышник, мастер стелить, колокола лить, ой лихой же мастер. Повидывал я на веку всяких; такую паутину на уши навесят, так глаза умаслят, таким елеем задурят… Поддашься – и пропал ни за понюшку, верное дело. Во двор заведешь кобыленку, радый безумно покупке, дак будто от сна восстанешь. И вовсе, оказывается, не восемь годков твоей лошадишке, а все шашнадцать; волос седой над глазами повыдерган, чашки на зубах вытесаны в кузне долотом, и только сейчас ты разглядел рубцы, а на самом-то деле зубы уж давно съедены; в глазах туман, и едва Божья искра высекается, оттого и пуглива кобыленка, что не знает, бедная, куда брести ей; и ноги-то у нее в шишках и наростах, а барышник, долго не лукавствуя, перед тем как продать, провел ее по грязи; да и ленива-то она от старости, замордована, и только потому веселой виделась на базаре, что хозяин, перед тем как сбыть, хорошенько выходил ее кнутом… Вот как проснешься на своем подворье, так и заревешь дикими слезьми. И тогда, сколько ни казни себя, по всему выйдет, что ты глупый дурак на весь белый свет…