Скитальцы, книга вторая

– Ты вот скажи, Старков, нищей братии, чтобы она успокоилась. Скажи: ада нету, не-ту-у! Слышите меня? И рая нету! И все придумка, врака богатых развратников, чтобы лучше творить свои утехи. Они-то хитрые, они знают, что там ничего нету, а вы, дурачье, слушаетесь господ да мучаетесь покорно, как бараны бестолковые. Иль взять вон Евангелье. Оно повествует о чудесном Рождении Христа. Для чего же? А для того только, чтобы быть мучиму и распяту на кресте и чтобы весь род человеческий пострадал подобно ему. Только он мучился, может быть, двенадцать часов, а весь род человеческий должен мучиться 1829 лет и семь месяцев. Хорошо же он над нами подшутил! Мы носим на себе его крестное знамение только за то, что вывел он нас из одного заблужденья и ввергнул во вторую напасть, не меньше ужасную. И велел нам всем мучиться, то есть терпите, на том свете заплатят… А душа твоя, Старков, о которой ты так печешься, во время твоего издыхания останется в воздухе и превратится в ничто. Знайте же, братцы, что аду и раю нету, да никогда и не бывало, а истинный ад тут, на земле, и в нем мы ежечасно пребываем до самой кончины…

– Несчастный, замолкни! – возопил Старков. – Да как не поразит тебя гром небесный! Если бы все на миру истинно мечтали попасть в Царствие Небесное, то давно бы это царствие, этот рай устроился на земле. Вы сами не хотите этого рая, са-ми…

– Вот, вот… Жирные никогда не захотят сравняться с тощими. А значит, обман все и ересь. Слушайте, братцы, я вам несу новый свет. – Симагин захлебнулся, и весьма вовремя, ибо загремел ключ в двери и появился надзиратель, высоко вздымая фонарь над головою и подозрительно разглядывая камеру.

Что-то, видно, он уловил смущающее, разлитое в самом загустевшем воздухе, и, подсчитав наличие арестантов по головам, закричал придушенно:

– Пошто без света? Пошто впотемни без дозволенья?

– Безумец, – прошептал Старков, жалея новоявленного проповедника.

Вот, казалось, снизошла монаршья милость, простили человека, достали из соловецкого мешка и повезли в Сибирь на высылку. Худо-хорошо, но все-таки по-человечьи жить можно, дом завести, жену, там и дети пойдут. А он как с веревки сорвался, вон куда занесло, беднягу. А если донесут, если найдется суконное рыло, гугнивый наушник, захотевший подзаработать на ближнем? Поди, есть такой? Без наушника ни одна камера не живет.

– А ну, чтобы запалить! Да без дурачества мне! – командовал надзиратель.

– Гроши-денежки хороши. Нужды за-ради экономим, господин надзиратель, – угодливо отозвался Король. Чиркнул кресалом, запалил огарыш.

Камера ожила, наполнилась лохматыми тенями: они зашевелились, потянулись к потолку, к порогу, схлестнулись с тенью ночного сторожа.

– Чтоб без баловства. Не то живо в секретную! – прикрикнул беззлобно караульщик и захлопнул камеру.

– Ну и речист, бродяга. А коли пытать учнут?! – спросил Король.

Подкрался неслышно, будто хотел тайно ударить ножом, лицо его щерилось, из черного, спекшегося рта несло перегаром. Желвак на лбу при свете ночника выглядел уродливо темным, разросшимся.

– И пытать начнут, не отступлюся, – подтвердил Симагин, нерешительно отступая к стене и сливаясь со своей тенью.

Ему вдруг стало зябко и опустошенно, будто излил, выговорил всего себя.

– Слышь, Зубов! Тащи складничок, говоруна пытать будем. Проверим фраера на бойкость, – может, поддразнивал Король, или такое намерение имел, желая вернуть былую власть, или скоморошничал, думая продлить то невольное, разгульное настроение, что воцарилось в камере от симагинских речей.

Но Донат, особенно зоркий сейчас и благодарный Симагину, обрубил веселое настроение вора:

– Эй ты, гуня, заткнись. А то на уши наступлю.

– Ты, козлик молочный, канай отсюдова. Но, впрочем, младенец, я всегда готов выпить за ваш счет, за мое здоровье. Может, чокнемся?

– Давай чокнемся…

– Эй, братцы, отступитеся! И пошто вас мир-то неймет? – закричали из глубины камеры.

– Скушно-то как, Господи! – повел плечами Король и, нарочито широко зевнувши, кобениться, однако, бросил и отступил в свои владенья.

Глава тринадцатая

Остались же на сей день в камере сидельцы: отставной рядовой Лукьян Новиков, что обвинялся в намерении растлить девочку Балдышеву; Степан Логинов, судимый за противозаконный сбор денег по шесть копеек с крестьян за подводную провинность; отставной унтер-офицер Павлов, застреливший из ружья вдову Анну Митрофанову; Никита Павловский да Гриша Попов, сидящие по ограблению питейного дома; да Симагин, страдающий за вольные мысли и недозволенные письма к императору; Алексей Старков – противник никонианской церкви – и Донат Богошков, угодивший за дурное намерение на жизнь уездного землемера.