Скитания

— Как не делали? — удивился Ростовцев. — Я разослал свои стихи во все русские журналы, издания и газеты, а также еврейские и американские. И не получил ни одного ответа. А, хотя нет, вру. Один редактор написал, что не понял моих стихов.

— Если бы стихи послал Пастернак или Заболоцкий, был бы тот же ответ. Этот мир мёртв для поэзии, — отрезал Генрих. — Нам надо искать другие пути.

— А как же Павел? Как у него дела?

Павел Сметов был один из лучших неконформистских поэтов в Москве. Он приехал в Нью-Йорк два месяца назад, за два дня до своего дня рождения: ему исполнилось 28 лет.

— Знаешь, что сказал ему этот знаменитый славист? Как его… Завкафедрой в Колумбийском университете… Он сказал: «Молодой человек, зачем вы сюда приехали с такими прекрасными стихами? Немедленно возвращайтесь обратно».

И Генрих улыбнулся.

— Возвращайтесь? — взвинтилась Лена. — Этот славист, что, идиот? Куда возвращайтесь? На Луну? Неужели он не знал, что Павла и всех вас на пушечный выстрел не подпускали к московским издательствам? Как будто для кого-то секрет, что сюрреализм запрещён в СССР.

— Лена, побереги нервы. Что с него взять…

— М-да… И куда же Павел подался?

— Пишет для «Русского слова», — произнёс Генрих. — Снимает квартиру. Он не сможет сегодня прийти: встреча у него с важным американцем. Ну, заочно он, конечно, с нами… Андрей, наше общее заключение такое: лучший путь — создать свою собственную творческую организацию, написать манифест, биографии, перевести на английский и разослать по всем американским издательствам. Может быть, помогут. Поодиночке нам не пробиться. Мы же не сидели в тюрьме в Союзе. Конечно, каждый может пробивать свои вещи в американских и русских издательствах индивидуально, но без общих усилий нам не обойтись. А тебя здесь уже немного знают, Андрей. Павел говорил мне.

— Каждому надо отдельно подготовить манифест, предложения, идеи. И соберёмся уже вместе с Павлом. Создайте общую программу. Я или Генрих переведём, — вставила Люба.

— Андрей, есть соображения, как назвать нашу группу? — спросил Ростовцев Игорь.

— Конечно, есть. «Независимые». Группа независимых. Нужно показать, что мы имеем собственное лицо и ни от кого не зависим. Особенно политически.

— Достойное название, — кивнул Ростовцев. — Пастернак бы одобрил. Да и Лёня Губанов тоже.

Все помолчали.

— Как-то он, Лёнечка наш, сейчас там, в Москве? — вздохнула Лена. — Всё-таки, что ни говори, во многом можно сомневаться, но он-то поэт Божьей милостью… Лишь бы не погиб, как Есенин.

— Нам надо сейчас забыть о поэзии, Ленка, — вставил Генрих. — Всю свою жизнь я прожил в Москве и больше всего на свете любил стихи. Я и сам поэт. Но мы попали в другой мир. Это же Марс, чёрт возьми. Не нам навязывать ему свои законы. Русская поэзия? Да кому она здесь нужна! Здесь на свою-то смотрят как на хобби для умалишённых…

— Художникам здесь, конечно, полегче, — заметила Люба. — И прозаикам. Ты, Андрей, всё же в основном прозаик. Тебе будет легче. Ну а другим надо что-то искать. Особенно хорошо здесь идёт документальная проза. Отчёт о собственном опыте. И политика, конечно, больше всего, но это не наше дело. А связи у нас некоторые есть…

— За встречу в ПЕН-клубе!!

— За нас!!

Все улыбнулись, выпили, и всем показалось, что они в Москве.

— А я не буду ничего искать, — вставил Ростовцев. — Извините, но я поэт. И больше ничего делать не буду. Даже документальную прозу.

— Разумеется. Надо сохранить себя и в то же время умудриться войти в мир, в печать, — вздохнул Андрей. — Для чего же мы тогда приехали? Писать в стол можно было бы и там. Надо разобраться во всех возможностях. Но при этом не терять себя.

— А мы с Генрихом, слава богу, скоро потеряем эту мерзкую конуру, — сказала Любочка. — Толстовский фонд обещал помочь снять квартиру, если я устроюсь на работу.

— Ну почему же она такая уж мерзкая? — удивилась Лена. — По-моему, мило, уютно.

— Да отель мерзкий; в номере ещё ничего, жить можно. Это ведь отель для бедных. Точнее, пристанище для них, — произнёс Генрих.

— Ну хватит, Генрих, не напускай мраку, — вставила Любочка. — Выпьем за жизнь!

— За жизнь! — подхватили все.

— А как Миша Замарин? — вдруг с какой-то тоской воскликнул Андрей. — Господи, как я мог забыть о нём!

— Ну, знаешь, этот хоть и художник, но к нашей компании не относится, — ответил Генрих. — Вообще, вот уж странный мужик. Ещё в Москве был такой. Он уже год здесь, и знаешь, вот кто уж действительно изменился тут, так это он: ещё более кошмарный стал. Одичал. С семьёй недавно разошёлся. Ира с ребёнком живёт отдельно. Работает в библиотеке. А он… Чёрт его знает, что он делает.

— Да, мы слышали, что у них произошёл разрыв. Ну и ну. А ведь там были не разлей вода… Я ведь знала Иру немного, — задумчиво произнесла Лена.

— Ничего, мы здесь пробьёмся. Увидим мир. И всё будет в порядке! — скрепил Андрей. Остальные поддержали.

Разошлись уже поздно ночью.

4