Скитания

Поползли самые нелепые слухи. Одни говорили, что ограблен птичник и воры унесли оттуда сотню жирных гусей и уток. Другие утверждали, что из винного погреба похищено триста бутылок редкостных старых вин. Третьи шли еще дальше и уверяли, что взломана скарбница[140] собора Сан-Доминико и оттуда унесены золотые сосуды, рубины, алмазы…

И так как обитатели монастыря были далеко не безгрешны и у многих в кельях и квартирах хранилось то, что по уставу хранить не подобает, то они бросились прятать запретные вещи.

Кто бежал в виноградник, надеясь укрыть свое добро в земле среди лоз, кто разрывал навоз в конюшне, кто просто подбрасывал опасные улики в капеллы и трапезные, пустовавшие в это время дня. Дело осложнялось тем, что порчеллисты боялись паскуалистов, а паскуалисты – порчеллистов. Пробираясь к тайнику, каждый боялся, что за ним подсматривает враг.

Открывались самые неожиданные вещи. Благочестивого отца Пифферо, видного сторонника аббата, порчеллисты поймали с огромным кувшином вина, который он нес из кельи под мантией. Оказалось, что кувшин хранился в углублении, искусно выдолбленном в стене и прикрытом дощечкой, выкрашенной под цвет стены. И если бы не страх, погнавший святого отца, этот тайник не был бы обнаружен до конца его дней.

Всеми уважаемый церковный регент с перепугу выбросил из окна две студенческие кольчуги, и они были конфискованы, к большому ущербу для укрывателя. В капелле святого Стефано нашли под скамейками добрую дюжину кинжалов…

Наконец шум дошел до аббата, и он вызвал зачинщиков переполоха. Приор начал сбивчивые объяснения. Как он и ожидал, аббат обрушил на него неистовый гнев. Исчерпав весь запас ядовитых слов, Паскуа немного поостыл и спросил:

– А вы говорили с Филиппо Бруно?

– О чем с ним говорить, он же пострадавший, – возразил приор.

– Пострадавший?! Я, к великому моему сожалению, должен в тысячный раз заметить вам, отец приор, что вы совсем не знаете тех, кого призваны опекать, хотя и расточаете перед ними соблазны. Студента Бруно надо расспросить, и он не скроет истину, если она ему известна.

Через несколько минут Бруно появился перед монастырскими сановниками и правдиво рассказал о том, что произошло. Как ни пугала монахов мысль, что церковные ценности могли быть украдены и проданы в городе, но истина оказалась для них страшнее.

В монастыре Сан-Доминико Маджоре, этом оплоте истинного благочестия и веры, нашелся человек, отрицающий святость икон!

Аббат и приор на время забыли о своей вражде: дело оказалось настолько серьезным, что грозило обоим плачевными последствиями. По приказу мессера Паскуа отец циркатор отвел Бруно в темный карцер, где тот должен был сидеть без пищи и воды до разбора дела.

– Ну, что теперь скажете, отцы? – спросил аббат.

На лицах приора и ключаря появился ужас.

– В наш монастырь проникла лютерская ересь! – провозгласил приор.

– Надо найти единомышленников Бруно и всем им вынести жестокий приговор! – подхватил ключарь.

– Вот, вот, – насмешливо подтвердил настоятель. – Придадим делу широкую огласку, пусть оно докатится в Рим до монсеньера[141] прокуратора,[142] чтобы он сам явился расследовать дело.

Ключарь схватился за голову:

– Я преклоняюсь перед мудростью мессера аббата!

– Шум вокруг этого события поднят напрасно, – сказал аббат. – Надо было сразу привести ко мне Бруно, и я все бы уладил. Мальчик горяч и честен, у него появляются необдуманные порывы, но его таланты предвещают ему великую будущность. И я напомню важное обстоятельство, о котором вы забыли. По вашему донесению, Бруно оставил в келье распятие: это значительно уменьшает его вину.

Монахи угодливо закивали головами.

– Боюсь, что придется разбирать дело на капитуле, вот к чему привело ваше неуместное усердие! Поручаю вам подготовить братию так, чтобы наказать виновного не слишком строго. А иконы вернуть в келью Бруно!

– Слушаем, мессер!

Филиппо Бруно предстал перед судом капитула. После непродолжительного обсуждения постановили: послушник Бруно должен соблюдать строгий пост в течение месяца и ежедневно класть по триста земных поклонов.

Идя из зала заседаний, ключарь шепнул приору:

– Дешево отделался богохульник!

– Воля мессера аббата! – пожал плечами приор.

Пораздумав, он не стал писать доноса на Паскуа, хотя Бруно и был любимцем настоятеля. Разбирательство повлекло бы неприятные последствия для ключаря и циркатора, а оба они были порчеллистами. Но дон Марио постарался не забыть происшествие, чтобы при случае воспользоваться им против соперника.

Сальваторо горько упрекал Бруно.

– Ах, Липпо, Липпо, почему ты не посоветовался со мной, когда задумал этот безумный поступок?

– Ты стал бы меня отговаривать, – ответил Фелипе. – А я не мог больше терпеть иконы в келье.

– Но их все равно повесили! Не станешь же ты выносить их второй раз?

– Теперь не стану. За это меня выгонят из монастыря, а то и засадят в подземную тюрьму. Ни того, ни другого я не хочу. Иконы у меня висят, но все знают, как я к ним отношусь.