Скитания

Деятельность Хиля не оставалась без наград, и, когда дон Марио читал его письма, написанные секретным шифром, фигура Ромеро вырастала в его глазах.

«Я недооценивал брата Хиля, – думал приор, – он может оказать мне большие услуги в борьбе с мессером аббатом».

И он добился возвращения Ромеро в Неаполь.

Появившись в Сан-Доминико Маджоре, Хиль с яростью увидел, что за протекшие годы Джордано поднялся еще выше. Джордано – священник, лектор университета, красивый ловкий молодой человек, изящный даже в широкополой рясе. А Хиль – все тот же рядовой монах, и хотя уже достиг в иезуитском ордене степени «духовного кандидата»,[173] здесь, у доминиканцев, этот высокий сан приходилось скрывать. В Сан-Доминико были и другие тайные иезуиты, но среди них только дон Марио, состоявший в классе «исповедников трех обетов», был выше Хиля Ромеро.

Как хотел бы смиренный брат Хиль бросить в лицо Джордано гордое признание в том, что он, Ромеро, по своему положению в ордене иезуитов стоит не ниже, чем Бруно в ордене святого Доминико! Но, увы, это было невозможно! Ромеро уподоблялся нищему, хранящему в складках рубища бесценный алмаз, но не имеющему права воспользоваться им для своего блага. И это сознание мучило Хиля Ромеро, как непрерывная пытка…

Была у Ромеро и другая причина для душевной муки. На последней аудиенции в Мадриде прокуратор хотя и милостиво разговаривал с Хилем, но дал понять, что возложенное на него поручение – уничтожить восходящую звезду доминиканцев, Бруно, – выполняется чересчур уж долго. В этих словах звучала угроза.

Ромеро стал изыскивать способы погубить Бруно, не подвергая себя опасности. Дон Марио свел Хиля с проповедником Монтальчино, который также оказался иезуитом, состоящим в классе «исповедников трех обетов». Порчелли, Монтальчино и Ромеро составили план действий, обещавший покончить с Бруно и тем самым подорвать положение аббата.

Монтальчино предложил мессеру Паскуа для привлечения верующих устраивать религиозные диспуты в храме Сан-Доминико в праздничные дни. Самолюбие не позволило настоятелю отказаться. Хотя в спорах должны были участвовать многие профессора и студенты, аббат выставил основным противником Монтальчино молодого лектора Джордано Бруно. На это и рассчитывали его враги.

Монтальчино, высокий, тощий, говорил тихим голосом, вставляя в свою речь множество учтивых слов и любезностей оппоненту. Но если очистить его высказывания от словесной шелухи, то получалось, что оппонент дона Агостино ничего не смыслит в писании и гораздо лучше поступил бы, если б отказался от словопрений с человеком, который неизмеримо умнее и ученее его.

Дон Агостино терпел постоянные поражения в диспутах с Бруно, но пылкий ноланец часто переходил границы дозволенного и давал поводы для обвинения его в ереси. А от Хиля Ромеро дон Агостино узнавал смелые высказывания Джордано о религии, переходившие в монастыре из уст в уста.

Монтальчино все это аккуратно записывал.

Наступил 1575 год, юбилейный год римского престола, отмечавшийся каждую четверть века. Во всех католических странах этот год ознаменовывался усиленными поборами в папскую казну. В Риме торжества следовали за торжествами. Щедро раздавались кардинальские мантии и награды, из монастырских подвалов выпускались заключенные, совершившие не слишком тяжкие проступки. Кое-что перепадало и низшему духовенству.

Частичка папской милости досталась диакону Алессо Ронка: по представлению мессера Паскуа из Рима пришло разрешение возвести Алессо в долгожданный сан священника.

Узнав об этом, Ронка ворвался в келью Бруно.

– Джордано, друг мой, брат мой, свершилось! – в восторге кричал он. – Меня посвящают! Мне дают приход!

– Поздравляю! – Бруно горячо обнял друга. – Сбылось то, о чем ты мечтал еще в тот день, когда мы встретились с тобой.

– Да, моя мечта исполнилась, но… но…

Алессо низко опустил голову, и из глаз его покатились слезы.

– О чем ты?

– Я радуюсь, себялюбец, а тебе одному придется противостоять ненависти дона Марио и всех порчеллистов. Ведь надо говорить правду: мессер Паскуа относится к тебе хорошо, но больше всего на свете заботится о самом себе. И если с тобой стрясется беда, аббат тебя не защитит. Джордано, брат родной, скажи слово, одно только слово, и я откажусь от сана и буду по-прежнему, как верный сторожевой пес, охранять твой покой.

Джордано необычайно взволновала преданность друга. Священнический сан, спокойная, обеспеченная жизнь, благополучие забитых, униженных сестер… все это яркой путеводной звездой светило бедному труженику из неизмеримой дали, и, когда цель достигнута, отвергнуть счастье, и такое счастье! Это – дружба, это – высокая чистота души, она – здесь, а не там, где под раззолоченными ризами бьются пустые, холодные сердца.

Скрывая свои чувства, Джордано грубовато прикрикнул:

– Алессо, ты с ума сошел! Даже и думать об этом не смей!

– Но позволь, как же ты останешься здесь без меня?

– Алессо, милый мой, поверь, что я ценю твою дружбу и твое покровительство выше всего на свете! Но ведь найдутся у меня в монастыре и другие защитники.

– Кто?

– Да хотя бы Нино Виллани!